Франсуаза Дольто - На стороне подростка Страница 20

Точно так же поступают с детьми, которые не могут заснуть: пихают в них таблетки, в то время как достаточно просто поговорить с ними — как у них дела, что не получается. Если у подростка сложилось настолько негативное восприятие врача, то лишь потому, что педиатр не проявил ожидаемой от него тонкости, оказавшись просто инструментом власти или просто «тупым», он не понял, что молодые люди, которые приходят на консультацию, ждут от него чего-то большего, чем рецепт на болеутоляющее средство. Взрослые совсем не думают о роли слова в отношениях с подростками, так же как они не думали об этом, когда те были грудными детьми. Надо бы спросить: «Девочки бросают тебя или ты бросаешь их?» Это хороший вопрос. Или так: «Твои приятели ходят куда-нибудь только с мальчиками или есть такие, кто ходит с девочками?» Не надо прямо спрашивать о самом подростке. Гомосексуальность подростков — явление нормальное. Они всегда очень боятся, что с ними начнут говорить о «педиках», это для них оскорбление с тех пор, как они стали ходить в детский сад. «У тебя приятели дружат только с мальчишками или кто-нибудь встречается и с девочками? С любимыми?» Тогда подростки начинают говорить с вами о других. Вот направление, в котором нужно думать, которое позволяет установить диалог и вызвать на ответ. Разговор о товарищах помогает перейти к разговору о нем самом.

Возьмем такой пример: мальчик встречается с девочкой, которая, не будучи гомосексуальной, думает, что ей нравятся девочки. Между ними возникает что-то вроде дружеского соучастия. Они встречают на улице двух девочек. Она говорит: «Ты выбираешь ту, что слева, я — ту, что справа». Она как бы становится мальчиком, чтобы стать еще ближе к нему. Мальчик тут же рассказывает об этом своим родителям, в то же время он замыкается в себе, когда слышит прямой вопрос о своих сексуальных делах.

Наблюдения или суждения о других часто помогают подростку рассказать о себе, но не напрямую. И еще надо бы, чтобы мальчик или девочка были уверены в том, что педиатр ничего не скажет родителям.

Когда они идут на общий осмотр, они знают, что пришли, чтобы обследовать свое «физическое состояние», о котором будут говорить с родителями. Это родители должны сказать своим детям: «Теперь ты уже большой и должен сам говорить с врачом». И лучше с врачом-мужчиной, чем с женщиной. Когда дети маленькие, матери любят консультироваться с докторами-женщинами. И все равно продолжают ходить к тому же врачу, когда дети стали подростками. Это хорошо для девочек и очень плохо для мальчиков.

Юные очень недоверчиво относятся к взрослым, которые на них «давят». Образ доктора тоже связан с подавлением. Это продолжение страха перед жандармом и сказочным страшилищем. Сколько себя помнят, дети только и слышат: «Придет доктор, сделает тебе укол» или «Если не будешь спать, доктор даст тебе микстуру» (подразумевается: с тобой расправится). Доктор — это дяденька или тетенька, надевающие «таблеточную» смирительную рубашку.

Ни одно юное существо не может преодолеть рифы отрочества, не задумавшись о смерти, ибо оно должно умереть относительно своего детства — смерть представляется ему в метафорической форме суицида.

Лекарства всегда связаны с риском суицида, потому что с того момента, как врачи об этом заговорили, все кончено. Чем больше ему дают таблеток, тем скорее молодой человек может прийти к мысли о самоубийстве — таблетки ведь могут кончиться... Врач не воздействует словами, а обращается к таблеткам — торможению фантазмов, как будто эти видения у подростков — уже действия. А это может быть еще опаснее для подростка, потому что фармакологические предписания драматизируют ситуацию. Пусть ему скажут: «Сейчас у тебя самый плохой период в жизни. Ты не был бы подростком, если бы не думал о самоубийстве». И это так: ни одно юное существо не может преодолеть рифы отрочества, не задумавшись о смерти, ибо оно должно умереть относительно своего детства — смерть представляется ему в метафорической форме суицида. И тогда подросток нуждается в ком-то, кто помог бы ему пережить это видение, кто дал бы ему возможность выплеснуть его наружу, «социализировать». «Если ты не признаешься в этом, ты не сможешь пройти эту стадию». Необходимо думать о физической смерти, чтобы перейти на новый уровень, вот чего он действительно хочет, речь идет не о теле, а о сердце и душе, но подросток об этом не знает. Ему необходимо поговорить об этом со взрослым, который не боится разговаривать с ним о смерти.

Дать лекарство, которое помешает молодому человеку думать об этом, — значит драматизировать ситуацию, будто тот, кто прописывает это лекарство, боится стать сообщником вероятного самоубийства молодого человека. Смерть во всех ее измерениях рождает жизнь. Недаром в пруд запускают хищников — чтобы могли жить карпы и уклейки. Сколько людей живут за счет индустрии смерти! Это очень важно — говорить о смерти.

Работать с подростками — значит помогать им пережить идею смерти с некоторым риском неблагоприятного исхода. Если он вероятен, тут уже может помочь психоаналитик.

Каков тот взрослый, который может поддерживать диалог с подростком в трудный период его жизни, — не лучше ли, если это будет человек немолодой, в возрасте дедушки? Человек, который старше учителей и родителей, у которого более естественные отношения с подростком. Меньше тревоги, больше заинтересованности?..

Множество подростков, преодолевших этот период, говорили, что понимал их в это время кто-то очень немолодой. Как они бывают потрясены смертью дедушки или бабушки! «Он (или она) был(а) единственный(ая), кто меня понимал(а)!», «С бабушкой было проще». Или совсем коротко: «Дедушка был что надо».

Лекарства для молодых — тяжелый прессинг. «Мерзость». «Это ничего не дает».

Такое отталкивание легко объяснимо. Они прекрасно знают, что лечить надо не тело. Происходит мутация, процесс адаптации к новому мышлению.

Лекарства ориентированы на тело: побольше железа, магнезии, лития. Молодые чувствуют, что химические реакции ничего не решают и, по сути, ничему помочь не могут.

Слово, которое нужно иметь в виду: линька, мутация — это естественное состояние болезни. Во время линьки нельзя, чтобы все было хорошо. Ситуация нестабильная, и о ней трудно говорить. Линька не может происходить без риска и ломки. Так что нужно понимать отказ подростков принимать предписанные лекарства: если есть шанс быть немножко больным — это лучше, чем не быть вообще. Они даже довольны, что немножко больны физически, потому что тогда они снова становятся как все люди. В период мутации они чувствуют себя отверженными. Опыт других ничему не служит. Смерть другого человека не научит вас умирать, рождение другого не поможет вам родиться. По сути, подростки хотят вылезти из этого сами, без постоянного присутствия кого-то рядом.

Напротив, состояние мутации ставит их в еще большую зависимость от других. И правда, очень жаль, что у подростков не существует другой возможности жить где-нибудь еще, кроме своей семьи.

Африканцы, масаи например, это хорошо понимали, потому что устраивали за пределами деревни лагерь для подростков, для мальчиков (будущих воинов) и девочек вместе.

Самостоятельности детей в латентный период и в подростковый период мутации мешает тревога взрослых. И больше всего та, которая обуревала в этом возрасте самого взрослого, так как он бывает убежден, что ребенок в свою очередь переживает то же самое, и взрослый передает подростку «неспособность», «мучительное состояние».

Девочки более озабочены угрями, чем мальчики.

Чистота кожи выражает у детей их непроговоренное состояние. Экзема может означать желание перемен. Шелушение кожи и неприятие чего-либо означают недостаток чего-то необходимого. Астения может проявиться у ребенка, которого покинула мать, и он перестал ощущать ее запах. У подростковых угрей примерно та же природа. Мне знаком такой случай: мальчик по имени Жан-Пьер в тринадцать лет находился в той стадии пубертатного периода, которая соответствует одиннадцати годам, — мутации голоса не было, волосяной покров не проявлялся. Он говорил мне: «Не понимаю, почему я высокий блондин, а отец у меня маленький брюнет, и мать тоже». На одном из сеансов психотерапии он мне заявил: «...Когда я был маленький, я не был ребенком. Сначала я был собакой». — «Как это, собакой? Собака никогда не смогла бы превратиться в человека. Вы наверняка были маленьким человеком, детенышем человеческого рода». Он помнил, что его принесли в корзине. «Я был собакой. Доказательства? От тепла моего тела растаяла пачка масла, которая была у меня в корзинке». Я встретилась с его отцом. Он и его жена усыновили мальчика, когда ему было четыре года. Они жили в Париже. Летом, чтобы ребенок подышал свежим воздухом, родители оставили его у своих друзей, у которых была ферма. Обратно его отправили, как комнатного пуделя, в корзине. Приемные родители так и не решились открыть ему тайну происхождения. Боялись «потерять лицо». С того момента, когда это перестало быть тайной и отец все рассказал Жан-Пьеру, у него часто стали появляться угри. Жан-Пьер спросил меня, может ли он поговорить об этом со своей приемной матерью. «Она должна это знать».