Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма - Джоан Тёрни Страница 31

попавшийся спортивный костюм. Спортивная одежда слишком обыденна и демократична, ее носят все, независимо от дохода, возраста или пола. Знаками причастности к субкультуре насилия служили вполне определенные предметы гардероба, наделенные культурным капиталом и не имеющие ничего общего с массовой модой. Обязательными атрибутами «кэжуалов» были брендовые вещи, например одежда от Lois, Lacoste и Adidas. Отдельные предметы гардероба приобретали культовый статус[245]. Предпочтение отдавалось не только одежде, которую носили звезды профессионального спорта[246] (например, Бьорн Борг, одевавшийся в Fila), но и одежде для отдыха от Pringle, Aquascutum и Lyle Scott. Борг, в 1980-х годах молодой, стильный и успешный теннисист, служил образцом для сверстников. Что же касается одежды для отдыха, популярной у истеблишмента (свитера для гольфа, теннисные туфли — например, Stan Smith’s[247] — и тому подобное), то она реапроприировалась, поскольку служила символом доминирования и власти, свободной от традиционных иерархий. Это хороший аргумент против сомнений в обоснованности представлений, согласно которым классовая принадлежность и консюмеристские тренды напрямую способствуют формированию персональной идентичности и тем самым репрезентации «я»[248].

Шерстяные джемперы от Pringle были для меня обязательной униформой, хотя к тому времени, когда я начал наряжаться, ромбовидный узор уже вышел из моды, что очень жаль, потому что мне нравилось, как он выглядит. Тем не менее у меня были джемперы от Pringle с блочным рисунком, а также несколько однотонных джемперов. <…> Больше всего мне нравились джемперы от Lacoste. Они были таких же чистых пастельных тонов, что и Pringle, моими любимыми были лимонный и розовый[249].

Сочетание современного с традиционным, профессионального с рекреационным, а также травестия индикаторов классовой принадлежности — все это привело к появлению образа, который был одновременно инклюзивным и эксклюзивным. Одежда позволяла группе хорошо вписываться в социальную среду на вестиментарном уровне и одновременно наводить ужас на потенциальных противников[250]. Быть хорошо одетым значило быть крутым парнем, а потому вестиментарные маркеры, до этого ассоциировавшиеся с феминностью (розовые свитера, мягкие виды спорта, популярные у среднего класса, такие как гольф, поло и теннис), утратили свой прежний смысл. Благодаря дресс-коду агрессоры одновременно растворялись и выделялись в толпе, а граница между безобидным и опасным, мягким и жестким, слабым и сильным становилась пугающе зыбкой[251]. Похожей трансформации подвергались и классовые коды. Так, Гарет Век, болельщик команды Nottingham Forrest, рассказывал:

Сейчас каждая собака считает, что смыслит в моде, но тогда если ты наряжался (в стиле «кэжуал»), то выглядел как фрик, особенно в шахтерском поселке. Помню, мы с приятелем зашли в паб, нас было всего двое таких на всю деревню, и у меня была прическа «рыбий хвост», на мне были толстовка Boss, джинсовая рубашка, широкие брюки Levi’s и кроссовки Nike Joggers. А они стояли там в своих приспущенных штанах и думали, что я слишком расфуфырился, но в этом и заключалась половина веселья. Ты выглядел по-другому, совсем по-другому. Все они были работягами, которые упарывались за дерьмовую зарплату на каком-нибудь дерьмовом заводе, спускали все деньги и били друг другу морды. Странное дело, мы и сами были не против пособачиться, но мы думали, что собачимся стильно. <…> Мы не знали, чего хотим, но знали, что вот это — не оно[252].

Поведение Века в целом характерно для представителей рабочего класса, присваивающих и адаптирующих специфическую брендовую одежду. Однако идея отличия, бегства от ограничений, налагаемых традиционным образом жизни в Британии после Второй мировой войны, — классическая черта субкультуры[253].

Как утверждают исследователи субкультур[254], одежда, наделенная символическими функциями, представляет собой код, который считывается членами определенного сообщества и отличает его представителей от всех, кто в это сообщество не входит[255]. Это своего рода форма сопротивления, которая приобретает ритуальный характер в той мере, в какой она является коллективной деятельностью, имеющей политическую цель: вернуть себе то, что было утрачено[256].

Pumas были бизнесом, как и Reebok с британским флагом, напоминавшим, что ты — представитель белого рабочего класса Великобритании, и в этом, черт подери, плохо все. Но Adidas был отцом-основателем спортивной обуви и до сих пор им остается[257].

Поведение «кэжуалов», однако, можно рассматривать и как проявление более широких культурных тенденций. Демонстративное потребление и позерство в сочетании с актами насилия напоминает постмодернистский карнавал, противостоящий социальной норме. С. Вудворд пишет:

Идентичность, выражаемая посредством одежды, формируется как результат взаимоотношений между индивидуумом и специфическими социальными группами, она предполагает одновременно способность вызывать доверие, демонстрировать принадлежность и выделяться. Человек стремится и быть, как все, «вписываться» в социум, и дифференцироваться от него, поскольку идентичность обретается в процессе осознания себя отличным от других[258].

В случае с субкультурой «кэжуал» дифференциация подразумевала переосмысление досуга и освоение новых социокультурных подходов к спортивному зрелищу. Парадокс заключается в том, что в 1980-х годах досуг в целом стал более приватным и коммодифицированным[259]. Чтобы посмотреть футбол, не обязательно было идти на стадион: можно было остаться дома и включить телевизор. Телетрансляции позволили маркетологам, в сотрудничестве с ведущими игроками, использовать футбольные матчи для продвижения брендовых товаров, что, наряду со зрелищными шоу в перерывах, делало матчи еще более визуально привлекательными[260]. Кроме того, футбол, пользуясь термином Я. Тейлора, переживал процесс буржуазификации: клубы боролись за болельщиков из среднего и обеспеченного рабочего класса, а игроки становились все более профессиональными. Пропасть между футболом и широкими массами зрителей росла[261].

В тот же период авторитетные периодические издания развернули дебаты о маскулинности, привлекая внимание к феномену, который П. Бурдьё назвал бы культурным кризисом: речь шла о сложном процессе взаимодействия с меняющимися системами социокультурной классификации, результатом которого стало переосмысление устоявшихся позиций и точек зрения[262]. Размывание гендерных границ, трансформация представлений о сексуальности и образе жизни — все это предоставило медиаиндустрии и модным домам возможность эксплуатировать новых потребителей и разрабатывать новые продукты. Например, «кэжуалы» массово читали журнал The Face, посвященный моде и культуре и предназначенный для «авангардистов»[263], или «новых мужчин»[264]. Впоследствии, правда, многие мемуаристы жаловались на публиковавшиеся в этом издании материалы о «кэжуалах». По их мнению, журнал представлял группу в ложном свете.

В процессе конструирования нового мужчины мода виделась способом презентации персональной идентичности или обретения легитимности посредством потребления определенных товаров и демонстрации тела[265].

Я поддался брендовому безумию, которое владело «кэжуалами». Вокруг меня все были такие. Нужно было соответствовать. Ты был либо Casual, либо State (то есть in a state, в разобранном виде, плохо