Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма - Джоан Тёрни Страница 42

Одежда интерпретируется как маркер персональной ответственности, осведомленности о сарториальных кодах и/или о средствах сексуальной провокации, а также трактуется в контексте социально обусловленных норм приличия. Все это превращает жертву преступления в его соучастницу, заставляет усомниться в ее невиновности. Именно поэтому потерпевшие часто не решаются заявить о пережитом ими сексуальном насилии: жертва подспудно знает, что ей не поверят, что ее моральные и личностные качества будут поставлены под сомнение в зале суда, где все частное становится публичным. На общее обозрение выставляется не только нижнее белье жертвы, но и ее репутация, чувство собственного достоинства и моральные качества.

Таким образом, чтобы продемонстрировать свою моральную устойчивость и противостоять обвинениям, жертва должна выглядеть настолько невинной или бесполой, насколько это вообще возможно. Именно поэтому представленная в качестве вещественного доказательства одежда, развоплощенная и обезличенная, грязная и запятнанная, так резко контрастирует с обликом потерпевшей в зале суда. Э. Стерлинг пишет:

Когда предметы ее повседневной одежды, включая нижнее белье, один за другим демонстрируются присяжным, создается впечатление, что предполагаемая жертва нарушает императив скромности. По иронии судьбы это нарушение совершает не она сама, а судебная система. Нарушая императив скромности, жертва подпадает под действие объективирующего императива. Объективирующий императив предлагает социуму относиться к ней как к девиантной и, следовательно, заслуживающей дисциплинарного взыскания. Этим взысканием становится оправдание насильника[326].

Для судебного заседания жертва обычно одевается консервативно. Это делается намеренно: она должна выглядеть официально и соответствовать предельно формальной обстановке судебного заседания. Вполне вероятно, что жертва не носит такую одежду в обычной жизни. Для нее это не более чем сценический костюм. Он обезличивает жертву, лишает ее какого бы то ни было чувства самости и низводит до актрисы, одетой соответственно роли в драме, разыгрывающейся в зале суда. Одежда потерпевшей, часто подчеркнуто скромная, корреспондирует с костюмом судьи и других официальных лиц, демонстрируя респектабельность и сигнализируя, что жертве можно доверять, поскольку она следует правилам. Мы видим перед собой честную женщину, то есть женщину, лишенную идентичности и персональных особенностей.

Деперсонализация надетой в суд одежды отличается от фотографий деперсонализованных вещей, которые жертва носила во время нападения. Хотя облик потерпевшей в зале суда и соответствует социальным требованиям, он может неблагоприятно контрастировать с вещественными доказательствами. Например, скромный наряд в суде не предполагает демонстрации нижнего белья, которое, однако, упоминается в деле. В суде по делу Уильяма Кеннеди Смита было запрещено представлять нижнее белье жертвы в качестве доказательства. На фотографиях, однако, была отчетливо видна этикетка Victoria’s Secret, что ассоциировало потерпевшую с идентичностью бренда, а фотографии ее вещей — с сексуальными календарями, которые компания регулярно выпускает. Такая ассоциация подразумевает, что любая женщина, которая носит нижнее белье этой марки, сексуально активна и тем самым открыта для сексуального насилия[327]. При этом во время самого нападения нижнее белье жертвы могло быть скрыто под одеждой и, соответственно, никак не сигнализировало о ее сексуальных наклонностях. Фотография же рассказывает историю, основанную на популярном представлении о бренде Victoria’s Secret, который ассоциируется с эротическим бельем, календарями в стиле мягкого порно, дефиле и красивыми моделями. Предполагается тем самым, что потребительницы этого продукта осознано ведут соответствующий образ жизни. Персональная идентичность отождествляется с идентичностью бренда, а личность коммодифицируется.

Если правовая система придает столь большое значение примитивному семиотическому анализу одежды, то как присяжные воспринимают подчеркнуто костюмированный и ухоженный облик жертвы? Считают ли они, что жертва специально наряжается для суда, поэтому одежда, которая была на ней во время изнасилования, — более достоверный маркер ее собственной воли (или ее отсутствия), выказанной в выборе костюма? Стерлинг пишет:

Прокурор «научает» жертву выглядеть «как можно невиннее» не только потому, что знает, что одежда жертвы в суде многое говорит присяжным о ее сексуальности, но и потому, что хочет, чтобы присяжные поверили в то, что предполагаемая жертва — порядочная женщина, не заслуживающая дисциплинарного взыскания[328].

Речь здесь, разумеется, идет о восприятии, конструируемом в соответствии с рядом размытых дефиниций скромности/распущенности и их манифестаций в одежде, макияже, стиле и контексте, в котором одежда носилась. Все это становится вещественным доказательством. Представление, что одежда + контекст = осознанная позиция, намерение, моральная интенция и провокация, с одной стороны, подразумевает наличие у жертвы агентских функций, а с другой — дает волю домыслам и актуализирует во многом устаревшие представления о семиотических, сарториальных и поведенческих кодах. Например, адвокат обвиняемого часто специфическим образом контекстуализирует одежду, представленную в качестве доказательства, используя язык, обычно употребляемый для описания сексуальной доступности и активности женщин и сводя чрезвычайно трудный визуальный и интерпретативный переход от девственницы к шлюхе (от жертвы в зале суда — к развоплощенному нижнему белью) к простой фразе или предложению, например к определению «вызывающее».

Термину «вызывающий», который использовала Стерлинг в 1995 году, в 1970-х годах соответствовали другие определения (несколько более мягкие, но столь же многозначительные): «провокационная» или «соблазнительная». К числу соблазнительных предметов гардероба относились, в частности, «приталенные джинсы, облегающие бедра»[329], «укороченные топы»[330], «короткие юбки»[331], «топы с низким вырезом», «прозрачная» или «обтягивающая» одежда, «отсутствующее нижнее белье»[332]. Таким образом, о сексуальной доступности и/или провоцирующем поведении жертвы сигнализировала возможность разглядеть скрытое под одеждой тело: облегающий силуэт, обнаженные участки плоти или прозрачная ткань. Как показывает исследование Д. Шульт и Л. Шнайдера 1991 года, при анализе внешности жертв изнасилования основное внимание уделялось более откровенной и явно провоцирующей одежде, например сетчатым чулкам, высоким каблукам и трусикам-стрингам[333], — то есть вещам, которые не просто оголяют плоть, но и интегрированы в иконологию проститутки (женщины легкого поведения)[334]. Это важно, поскольку подразумевается, что у подобной женщины большой сексуальный опыт, и поэтому суд будет рассматривать изнасилование просто как один из ее многочисленных сексуальных контактов и подозревать, что насильника попросту соблазнили[335].

К несчастью для жертв изнасилования и женщин в целом, исследования, проводившиеся в 1970–1980-х годах, показывают, что одежда, которую мужчины определяют как соблазнительную, интерпретируется женщинами иначе. По данным опросов, молодые женщины чаще считают, что одеваются не сексуально, а модно[336]. Многие респондентки не относили названные выше предметы одежды к категории сексуальных[337].

Таким образом, следует задаться вопросом, можно ли действительно рассматривать те или иные вещи как сексуально провоцирующие, почему они считаются таковыми и связан ли их выбор с осознанным желанием соблазнять. Соблазнение, впрочем, не является сексуальным насилием, и, кажется, этот нюанс маргинализируется или игнорируется как судебными