Колин Харрисон - Электрические тела Страница 46

– Мне они нравятся, – негромко проговорила Долорес, переворачивая страницу. – Вы были такими молодыми. Вы оба. Она была красивая.

– Да.

– Она была очень богатая?

– Нет, нисколько. Пока она росла, летом ей приходилось работать на омаровых садках.

Я рассказал Долорес, как Лиз училась ресторанному делу у своего отца, вдовца с красным недовольным лицом. Ему принадлежали несколько омаровых ресторанчиков на берегах Массачусетса и Мэна, которые разорились вскоре после того, как он умер от обширного инфаркта, толкая газонокосилку. Оглядываясь назад, я думаю, что врач задолго до этого предупреждал его о том, что сердце у него никуда не годится. И когда ему отказались страховать жизнь, он начал выкачивать деньги из ресторанного бизнеса, возможно даже обманывая компаньонов, чтобы оплатить обучение Лиз в Гарварде. Он был никудышным отцом, слишком помыкал женой и дочерью, но после смерти жены он думал только о Лиз. Он завещал ей все, что у него еще оставалось на тот момент, но это было немного: деньги от продажи дома и холодильник, полный пива. Она страшно о нем горевала и несколько месяцев ходила за мной по пятам. Но отец хорошо ее натаскал, и вскоре после его смерти Лиз пригласили управлять крупным рестораном, который обслуживал почти исключительно бизнесменов. Она обожала приходить туда пораньше, проверяя, привезли ли заказанное на этот день, пропылесосили ли ночью полы, есть ли свежий хлеб, доставили ли из прачечной салфетки и скатерти. Все знают, как трудно делать карьеру в ресторанном бизнесе, но Лиз окунулась в него с той же безрассудной уверенностью, которая привела ее поздно вечером на Сто шестьдесят восьмую улицу в тот день, когда она погибла.

– Я так и знала, что она много работала, – сказала Долорес. – Это видно по ее лицу. – Она сидела над альбомами достаточно долго, рассматривая каждую фотографию, изучая мое прошлое, мою семейную жизнь с Лиз. – Я все их посмотрела, – добавила она немного лукаво.

– Все? О! Там была пара...

– Угу. – Она вытащила одну из конверта. – Вы об этом подумали?

Я посмотрел на снимок и застыл: я сфотографировал Лиз на третьем месяце. У нее сильно набухла грудь, и она была озадачена и несколько смущена своими новыми формами. Я восхищался этим новым подарком, заявляя ей, что намерен воспользоваться возможностью целовать и гладить ее груди, пока меня не вытеснит следующее поколение. Этот разговор часто повторялся, пока она была беременна, потому что мне эта тема нравилась. Мои руки пробирались к ее соскам, и она шутливо шлепала меня по пальцам, говоря, что грудь у нее слишком большая, и жалуясь, что бюстгальтеры стали ей малы. Я возражал ей: когда еще у меня снова будет возможность оценить такие великолепные груди? Тугие, полные, плодоносные и тяжелые? Я со стоном заявлял ей, что она не понимает: у нее внезапно появились потрясающие сиськи! «Они – как бушприты китобойных судов! Как эротические скульптуры Индии! – восклицал я. – На них следует обращать внимание сейчас, потому что когда-нибудь, в далеком будущем, я превращусь в старую развалину с гнилыми яйцами и бесполезным шлангом между ногами, а ты станешь ведьмой с кожистыми отвислыми мешками!» – «Нельзя говорить такие ужасы беременной жене», – отвечала Лиз, которой тем не менее мои слова были приятны. «Человеку, – торжественно заявлял я, – нужно запастись воспоминаниями перед неумолимым натиском времени».

И я попросил, чтобы она разрешила мне сфотографировать ее обнаженной выше пояса, на память. Моя жена, страстная в постели, но в остальном скромная, согласилась. И одним воскресеньем утром она встала на колени на постели, в потоке утреннего света, лившегося из окна, и я навел на нее тридцатипятимиллиметровую камеру. Она была сонная, веселая и только что расчесала волосы. Ее груди были светлыми и тугими, с едва заметными бледными линиями вен. Соски во время беременности увеличились и потемнели. На фотографии Лиз смотрит на меня из-под иронично выгнутых бровей, ее губы изогнулись в улыбке, рука скромно касается плеча – и ее кисть в солнечном свете тоже прекрасна, – словно она собирается прикрыть грудь. И ее кольцо едва заметно поблескивает на свету.

Картина счастья. Однако я не мог смотреть на этот снимок, не вспоминая самого последнего разговора с Лиз, который, по странной случайности, касался грудей, принадлежавших другой женщине. Очень неприятный разговор, характеризующий меня не с лучшей стороны. Я уже говорил об основных, тяжелых подробностях гибели Лиз, но здесь был еще один аспект, о котором необходимо рассказать. В день ее гибели, всего за несколько часов до нее, мы с Лиз разговаривали по телефону: Лиз собиралась навестить в больнице свою подругу Сьюзи. Я был этим недоволен. С моей точки зрения, Сьюзи была вечно недовольной шлюшкой, которая жила за счет трастового фонда, постоянно говорила, как ей хочется детей, а тем временем вовсю спала с женатыми мужчинами: дневные встречи в гостиницах, никаких обязательств. По ее вине разрушились по меньшей мере два брака. Мне не было жалко ее, когда у нее обнаружили рак молочной железы.

– Ты слишком утомлена, чтобы ехать в центр, – сказал я Лиз. – Правда, почему бы тебе не отложить это до уикенда? Сьюзи никуда не денется.

– Я хочу пойти сегодня, потому что Сьюзи только что прооперировали, – ответила Лиз. – Ты бы мог зайти за мной в больницу, и мы поехали бы домой на подземке.

– У меня дела.

– У тебя всегда дела, – ответила она, и по ее тону чувствовалось, что она едва сдерживается. – У тебя впереди много десятилетий работы, Джек. А она – наш друг, и у нее рак.

– Знаю. Но мне надо закончить одну штуку. Если все получится хорошо, есть шанс, что это увидит тот тип, Моррисон.

– Мне очень важно, чтобы ты пошел повидаться со Сьюзи, – настаивала Лиз. – Ей очень плохо. Она вся в трубках и очень, очень подавлена. Ее мать сказала, что ей удалили обе груди. У нее нет никого, кроме родителей. Тот подонок, как-его-там, с которым она спала, не желает ее навещать.

– Я не могу пойти, – сказал я жене. – Понятно?

– Ты ведешь себя просто дерьмово, – ответила Лиз. – Как последняя скотина.

– Мне нужно закончить эту работу, Лиз.

– Ты ни разу не навестил Сьюзи.

– Извини.

Лиз вздохнула:

– Я вернусь домой примерно в девять тридцать.

– Ладно, – отозвался я, решив, что ее гнев прошел.

– И знаешь что, Джек?

– Да? – ответил я жене, надеясь, что она смягчилась.

– Иди на хрен.

Она повесила трубку. Это были последние слова, которые Лиз мне сказала. «Иди на хрен». Она говорила это и раньше и сказала бы снова: вспышка гнева, типичная для нормального брака. Мы пережили немало таких моментов. Некоторые требовали обсуждения и переговоров, но в основном мы быстро о них забывали. Как я сказал, у нас был хороший брак. Но мой промах, за который я не смог попросить прощения, постоянно давил на меня, наполнял мой рот горечью, а душу – отвращением к себе. Дело было не только в том, что мои последние слова, обращенные к Лиз, были не слишком доброжелательны, но и в том, что если бы я проявил большее милосердие, если бы все-таки согласился приехать в центр и встретиться с ней, то, возможно, все сложилось бы иначе. И скорее всего, мы поехали бы домой на такси, потому что мне неприятно было смотреть, как ей тяжело спускаться и подниматься по ступеням подземки. Я чувствовал себя виновным в гибели Лиз и от этого страдал еще сильнее. То, что Сьюзи полностью выздоровела, получила новые, более пышные и неестественно высокие груди (спасибо управляющему ее фондом), продолжала ухлестывать за женатыми мужчинами и даже имела наглость пару раз похотливо мне улыбнуться, подтверждало бессмысленность смерти Лиз. Я провел немало вечеров дома, думая: «Что было бы, если...» Я обещал себе, что если только я снова найду себе жену, то стану другим, что никогда больше не повторю такой эгоистической ошибки.

Я вложил фотографию обратно в мягкую смуглую руку Долорес.

– В чем дело? – спросила она.

– Я просто думал.

– О чем?

Мне было трудно это сказать. Теперь я уже ни с кем об этом не говорил.

– Видите ли, в этот момент моя жена была беременна.

– Она была беременна? – Долорес настороженно взглянула на меня своими темными глазами. – А что стало с ребенком?

– Лиз была беременна, когда погибла. Ребенку было восемь месяцев...

– А его не могли спасти?..

– Нет. Это была девочка. Маленькая девочка.

– Вы потеряли и ребенка?

Голос Долорес прервался. Она повернула голову к открытому окну, через которое в комнату влетал ветерок. Я снова был охвачен горем. И мне казалось, что Долорес тоже находится в смятении. По улице стремительно проехали машины с включенными сиренами. В тот момент мне хотелось подойти к Долорес. Мне хотелось, чтобы она разрешила мне положить голову ей на колени, закрыть глаза и чтобы ее прохладная рука заботливо легла мне на лоб. Уже несколько лет моего лба не касалась женская рука. Долорес смотрела на меня, и ее лицо было мягким и задумчивым. Мы оба знали, что она сейчас находится между той жизнью, что осталась позади нее, и, возможно, чем-то совершенно иным. Но затем это мгновение прошло. Я устал на работе и был расстроен воспоминаниями о Лиз и поэтому направился к лестнице.