Михаил Эпштейн - Отцовство Страница 36

5

Итак, ты начала ходить…

Всякое значительное событие происходит неожиданно, его нельзя вынудить, поторопить — но оно само посылает в мир опережающие знамения. Оно исходит как бы не из прошлого, а из будущего; незримы его причины, но зримы приметы. Раньше ты никогда не выползала за порог двери, отделяющий веранду от крыльца: здесь на твоем пути всегда возникало некое невидимое препятствие. Ты сама установила для себя это зарубежье. Часто ты копошилась у самого порога, рассматривала выставленную на крыльцо обувь, но никогда не заносила ногу на эту «нечистую», внешнюю территорию, не опиралась на нее рукой, словно могла внезапно провалиться сквозь «потусторонние» доски.

И вот сегодня ты внезапно выползла на крыльцо… Чудо, видимо, и состояло в том, что ты обрела новое измерение в пространстве. Ты уже чувствовала в себе силу ходить, о которой мы не догадывались, и эта же способность поднять и нести себя над землей открыла тебе выход за порог дома.

Через час мы, осененные смелой догадкой, поставили тебя одну посреди дачной дороги — и ты, забавно улыбаясь, как будто трогая новую игрушку, сделала первый шаг. И потом — еще и еще, одолев сразу расстояние до соседской калитки сотней своих крошечных спотыкающихся шажков. Велик же был запас, накопленный тобой для первого шага: высшей мерой надежности обеспечивает свои начинания природа, осторожная до расточительности.

Ты шла на полусогнутых ножках, готовая в любой миг присесть, вновь сдаться на милость земле. Ты шла, лопоча что-то призывное и решительное, — таких вдохновенно-гортанных, резких, наступательных звуков, причем обращенных к самой себе, мы не слышали от тебя никогда. Это была зажигательная речь, рожденная чувством преодоления, броском в неизвестность. На твоем лице читались хитрость и гордость, словно все, что ты совершала, было не вполне дозволенной и хорошо удавшейся проделкой.

И еще по ходу первого самостоятельного движения ты делала много лишнего: то причмокивала губами, то помахивала рукой, то потирала живот — словно проверяла, не потеряно ли что-то в таком сумасшедшем пути. Все эти автоматические жесты придавали тебе дополнительную уверенность и владение собой — так канатоходец посвистывает, проходя с шестом над пропастью. Попав в рискованную ситуацию, человек подключает могучий ритм подсознания к делу, где вмешательство сознания может обернуться провалом.

6

Ты шла навстречу нам — и смотрела каким-то новым, отделяющим взглядом. Впервые между нами было столько пространства. Еще вчера, когда ты не умела ходить, я всегда мог сократить расстояние между нами, это зависело только от меня. Теперь я ждал тебя в отдалении — пространство вдруг раздвинулось, потому что ты научилась его преодолевать. Оно стало вмещать твой медлительный шаг, твои отступления, возможность уйти, обойти — всю широту и свободу твоей неисповедимой воли. Раньше я был властелином пространства — теперь мне приходится делить эту власть с тобой.

Ты смотрела на меня необычно, так отстраненно и одновременно пристально, словно запоминала навсегда. Ты впервые видела нас такими, какими будешь видеть потом всю жизнь — лицом к лицу, напротив себя, в одном измерении. О том, насколько мы преобразились в твоих глазах, можно судить по тому, как ты преобразилась в наших — уже не дитя, а человечек, в синем костюмчике, белокурый, вполне самостоятельный и потому неправдоподобный и смешной. Раньше ты была крупным младенцем, теперь стала маленьким человеком. На руках, в кроватке, ползком на полу — ты казалась уже выросшей, почти взрослой, потому что мерой для сравнения была ты же — новорожденная. Теперь ты стала крошечной, почти игрушечной, но это потому, что необычайно раздвинулся сам масштаб восприятия: из кровати или комнаты ты перенеслась на простор земли, по которой ходим мы, взрослые.

И мы тоже теперь должны претерпеть превращение в твоих глазах: из существ иной породы, витающих где-то почти в облаках, снизиться до единоприродных тебе земных существ, детей человеческих, только огромных по мерке детей. Мы впервые — предстали тебе. Раньше мы передвигались недоступными тебе путями, появлялись из неожиданной точки, с противоположного края. Ты не могла охватить нас взглядом, потому что мы окружали тебя, как объем обнимает плоскость, как третье измерение заключает в себе второе. Теперь ты можешь измерить нас своим взглядом: выявились и пресеклись «тайные» пути, скрывавшие нас от обзора, уводившие в бесконечность.

И вот ты идешь ко мне, и я чувствую, что это мгновение останется для нас обоих надолго, может быть, навсегда. Мне хочется прощально помахать тебе, хотя ты приближаешься. Но это и есть прощание — когда уже не держишь на руках, не несешь на плечах, а стоишь — лицом к лицу, как с равной. Я уже не только в тебе — я перед тобой, перед твоим словом и взглядом, названный, отчеканенный навек.

7

С этих мгновений, как ты уже можешь запомнить меня, на мой отцовский дневник ложится тень будущего «дневника дочери», твоего неотвратимого слова и растущей памяти обо мне. Наступает пора новой ответственности — время, когда мы уже подлежим суду твоей памяти. Мы выстраиваемся в готовности номер один — перед будущим, которое проводит нам смотр. Я чувствую себя резко постаревшим — точнее, «еще молодым», таким, каким буду казаться тебе лет через двадцать. Раньше, когда мы не чувствовали в тебе эту способность запоминать, мы жили в своем времени, в своем возрасте, теперь же сразу распахнулась та невообразимая даль, в которую донесет нас твоя память. Ведь память расходится из настоящего сразу в обе стороны: в прошлое, которое мы запомним, и в будущее, которое запомнит нас.

8

Я давно ждал, когда ты начнешь ходить. Чуть ли не с твоего рождения это событие, «первый шаг», приобрело для меня значение дальнего рубежа, за которым начнется твоя самостоятельная, совсем уже непредставимая жизнь.

И вот я стою сегодня у этой черты — головокружительное чувство исполненного срока и исчерпанного будущего. Ведь это примерно то же, что идти к горизонту с его убегающей линией — и вдруг догнать и наступить на нее. Что теперь придаст направленность ожиданию? Школа, институт, замужество, внуки? Зыбко, условно, далеко по времени, да уже и не ты это вовсе. И вот выясняется, что ничего равного по значению первому шагу — столь же четко отмеряющего ход времени — еще долго не предвидится в твоей жизни.

В тринадцать лет я, для собственных лирических нужд, составил первую автобиографию — перечень основных событий: «Пошел в школу», «Написал первое стихотворение», «Впервые влюбился». Как ни старался я подробнее расписать свою жизнь, между датами рождения и поступления в школу робко поместился лишь один пункт: «Год. Научился ходить». И потом целых шесть лет прошли в исторической безвестности — а ведь так хотелось, чтобы пунктов набралось побольше!

Конечно, до «научился ходить» много происходит такого, что выпадает из собственной памяти, и если делать пометки, то в самом начале жизни они сольются в почти сплошную жирную черту, непрерывный хронологический праздник. Сколько всего «первого» уже было на твоем первом году! Впервые увидела свою ногу, впервые перевернулась на живот, впервые засмеялась, впервые взяла чашку, первый зуб прорезался… И вот, немного выйдя за календарные пределы первого года, но, по сути, завершая его, — первое отчеканенное слово, первый самостоятельный шаг.

Ну а дальше? Не есть ли второй год — неизбежное накопление вторичного, возрастание самой повторности в жизни? Больше запомненных слов, протоптанных дорожек, заученных действий и правил, всего уже бывшего, выпавшего в осадок из быстрокипящего первого года.

9

Через несколько дней после того, как ты начала ходить, мне вдруг показалось, что ты скучаешь — впервые в жизни. Какая-то рассеянность и незанятость вокруг тебя. Ты бродишь по веранде, любимые игрушки, ложки, стаканчики валяются повсюду в глухом оцепенении, будто вырванные и омертвевшие кусочки когда-то оживленного тобой пространства. В твоих глазах открылся какой-то проем, куда медленно переливается пустота нашего общего мира.

Я помню, как в этот непрерывно растущий просвет когда-то вошло твое сознание вины, — теперь он полнится новым сознанием, перед которым уже не один поступок твой, но все присутствующее и происходящее лишается оправдания, отпадает от смысла. Вот и тебя пронизала до глубины эта проклятая трещина, через которую убывает, ничего не прибавляя и не осмысляя, тягучая длительность времени.

И так день за днем. Ты уверенно ходишь, играешь, плачешь, смеешься — но все это стало меньше тебя, не заполняет целиком. Как будто в тебе открылся какой-то новый орган скуки и томления, и ты равнодушно отторгаешь мирок прежде любимых затей и забав.