Алехандро Касона - Деревья умирают стоя Страница 12

БАБУШКА. Что ты говоришь! Ты так говоришь, как будто он еще не твой, как будто ты должна его завоевать.

ИЗАБЕЛЛА. Вы не можете понять, что такое для меня Маурисьо! Он больше, чем любовь, он вся моя жизнь. В тот день, когда я увидела его, я была в таком отчаянии, я бы умерла в углу, как собака. Он прошел мимо меня с букетом роз… и одно только слово. Это слово мне все вернуло, сразу, все, что я потеряла. Тогда я поняла, что принадлежу ему, навсегда. Пусть он будет далеко, пусть он даже на меня не посмотрит больше. Вот я и привязана к его коляске, но я счастлива, ведь это его коляска.

БАБУШКА. Ты так безумно любишь его, девочка?

ИЗАБЕЛЛА. Если это безумие, благословенно безумие. Благословенны его глаза, даже если они меня не видят. Благословенна его рука на моем плече, даже если это только сон. Послушайте меня, бабушка… (Становится на колени у ее кресла.) Вы меня спрашивали, почему я не хочу говорить на другом языке, а только на его языке. Теперь вы поняли? Язык — это не слова, это сама жизнь. Когда я была маленькой, мама мне говорила «дорогая». Это было слово. Когда в школе учительница мне говорила «дорогая», это тоже было слово. Маурисьо сказал мне почти неслышно: «Дорогая…» Это было не слово, это было что-то живое, так схватило за сердце и даже закружилась голова. Это было как будто бы первый день земли и никто еще никогда не любил до нас. Ночью я не спала. «Дорогая, дорогая, дорогая»! Со мной было мое живое слово, оно билось в ушах, на подушке, в сердце. Теперь мне не важно, что Маурисьо меня не видит — ведь я всегда его вижу, даже когда его нет со мной. Пусть букет вечно твердит «завтра» — ведь Маурисьо дал мне силу ждать. Ведь не обязательно быть любимой… надо только любить самой, чтоб быть счастливой, бабушка, счастливой, счастливой! (Она пришла в такое волнение от собственных слов, что зарыдала, спрятав лицо в бабушкины колени.)

БАБУШКА. Хватит, девочка, ну, не надо. Право, сама не пойму, радоваться мне или нет. Я боялась, что ты его не любишь, а теперь почти боюсь, что ты его любишь слишком сильно. Но ему — ни слова, ни в коем случае! Слушай меня, девочка: пока не пропала молодость, перемени все это. Пусть он тянет повозку, на то он мужчина.

Входит Маурисьо. Изабелла поднимается.

МАУРИСЬО. Внучка исповедуется бабушке? Тем хуже для внука, он же супруг.

БАБУШКА. Почему ты думаешь, что мы говорили о тебе? Разве у нас не может быть других тем?

МАУРИСЬО. Конечно, много есть тем, и даже очень важных. Разрешите узнать, какие именно привлекли ваше внимание.

ИЗАБЕЛЛА. Так, тебе не интересно будет. Женские дела.

МАУРИСЬО. Ну, понятно. Говорили о тряпках, да?

БАБУШКА. Конечно. Дай тебе бог всегда так хорошо угадывать, мальчик. Таким умным людям, как ты, не мешает иногда спускаться с облаков… (смотрит на Изабеллу) и пройтись по нашей грешной земле.

МАУРИСЬО. Изабелла сказала обо мне что-нибудь плохое?

ИЗАБЕЛЛА. Наоборот. Я рассказывала, как я счастлива.

БАБУШКА. У некоторых женщин своеобразная манера быть счастливыми. Попробуй это понять, а то ты слишком привык, что все тебе падает с неба. И смотри, не огорчай ее! Она уже не одна. Теперь нас двое. (Вынимает из шкафа картонную коробку.) Возьми, дорогой. Ведь тебе это очень нужно.

МАУРИСЬО. Что это?

БАБУШКА. Сетка от москитов. (Выходит в сад.)

МАУРИСЬО. Какие москиты?

ИЗАБЕЛЛА. Мне пришлось выдумать. Сегодня утром Хеновева видела, что ты спишь в другой комнате.

МАУРИСЬО. Черт! Так я и знал! Единственный раз я забыл запереть дверь.

ИЗАБЕЛЛА. Не волнуйся. Все улажено.

МАУРИСЬО. Совсем улажено? Ты уверена, она ничего не подозревает?

ИЗАБЕЛЛА. Теперь ничего. Рядом с тобой так легко приучаешься врать.

МАУРИСЬО. Очень деликатный способ назвать меня лгуном.

ИЗАБЕЛЛА. Человеком с воображением. Это был комплимент твоему мастерству.

МАУРИСЬО. Наверное, ты опять очень нервничала, как всегда.

ИЗАБЕЛЛА. Ко всему привыкаешь.

МАУРИСЬО. Ну, теперь немного осталось. Могу сообщить тебе хорошую новость.

ИЗАБЕЛЛА. Очень рада.

МАУРИСЬО. Завтра с утра мы получим телеграмму из Канады, а к вечеру два билета на самолет.

ИЗАБЕЛЛА (вздрагивает). Не может быть! Ты хочешь сказать, что мы уезжаем?

МАУРИСЬО. Да, Элена обо всем позаботится.

ИЗАБЕЛЛА. Это и есть твоя хорошая новость?

МАУРИСЬО. Чем же плохо? Кончились наконец эти трюки и укоры совести, от которых ты спать не могла. Теперь — последний семейный вечер, трогательное прощание… и снова на воле! Миссия выполнена. Ты недовольна?

ИЗАБЕЛЛА. Очень, очень довольна.

МАУРИСЬО. По твоему лицу это незаметно.

ИЗАБЕЛЛА. Так, сразу, немножко трудно…

МАУРИСЬО. Не думала же ты, что мы будем здесь всю жизнь? Ты сама говорила столько раз, что это жестокая игра и что ты не можешь.

ИЗАБЕЛЛА. Так и было, вначале. Только я знаю, чего мне стоило привыкнуть. Теперь посмотрим, чего мне стоит отвыкнуть. Значит, завтра?

МАУРИСЬО. Завтра.

ИЗАБЕЛЛА. Ты бы не мог подождать еще немножко? Ну, хоть один день?

МАУРИСЬО. Зачем? Все, что можно было сделать для этой женщины, сделано.

ИЗАБЕЛЛА. Не для нее, Маурисьо. Теперь — для меня. Мне надо привыкнуть к мысли…

МАУРИСЬО. Я все меньше тебя понимаю. Для начала я поручил тебе исключительно трудное дело. Ты справилась, и с такой невероятной естественностью, как будто ты и впрямь счастливая новобрачная. А теперь, когда мы дошли до заключительной сцены, неужели у тебя не хватит сил?

ИЗАБЕЛЛА. Я не знаю… Меня пугает именно то, что ты называешь заключительной сценой.

МАУРИСЬО. Прощание? Пустяки! Самое простое из всего: немножко дрожи, когда будешь упаковывать чемоданы… Долгие взгляды, как будто бы ты ласкаешь глазами каждый уголок… Даже говорить не нужно. Время от времени будешь что-нибудь ронять, как будто бы нечаянно. Предмет, падающий в молчании, гораздо выразительнее, чем слово. Почему ты так смотришь на меня?

ИЗАБЕЛЛА. Я восхищаюсь тобой.

МАУРИСЬО. Опять ирония?

ИЗАБЕЛЛА. Нет, не ирония. Я правда восхищаюсь. Меня поражает, как все вы, мечтатели, видите ясно только то, что далеко от вас. Скажи мне, Маурисьо, какого цвета глаза у Джиоконды?

МАУРИСЬО. Темно-оливковые.

ИЗАБЕЛЛА. Какого цвета глаза у сирен?

МАУРИСЬО. Зеленые, цвета морской воды.

ИЗАБЕЛЛА. А мои?

МАУРИСЬО. Твои?.. (Задумался. Подходит к ней, чтобы рассмотреть. Она опускает веки. Он растерянно улыбается.) Ты не обижайся. Ты подумаешь, это от невнимания, но я тебе клянусь, что сейчас я даже не смог бы сказать, какие глаза у меня.

ИЗАБЕЛЛА. Серовато-карие. Когда ты смеешься — с золотой искоркой. Когда ты говоришь, а думаешь о другом — затягиваются такой дымкой.

МАУРИСЬО. Прости меня.

ИЗАБЕЛЛА. Не за что. (Овладевает собой, улыбается.) И если завтра, когда я буду упаковывать чемоданы, у меня что-нибудь упадет из рук, «как будто нечаянно», не беспокойся, это будет не от волнения, просто у меня хороший учитель. Спасибо, Маурисьо. (Выходит в сад. Там уже сильно стемнело, падают длинные вечерние тени.)

Маурисьо задумчиво зажигает сигарету. Звонок и дверь, Фелиса бежит открывать. Из своего кабинета выходит сеньор Бальбоа, в руке у него книга.

БАЛЬБОА. Если это газеты, отнесите ко мне в кабинет.

ФЕЛИСА. Слушаюсь, сеньор. (Выходит в переднюю.)

БАЛЬБОА. Ты не эту книгу искал? «Последние открытия в археологии».

МАУРИСЬО. Они меня не интересуют. Я сам только что сделал одно сенсационное открытие.

БАЛЬБОА. Ты? Когда?

МАУРИСЬО. Вот сейчас. В результате длительных разысканий, я пришел к выводу, что я полный идиот. (Бросает только что зажженную сигарету и идет в сад, крича: «Изабелла»!)

Возвращается Фелиса.

ФЕЛИСА. К сеньору пришли.

БАЛЬБОА. В такое время! Я никого не жду и никого не принимаю.

Фелиса идет в переднюю, в дверях появляется Другой.

ДРУГОЙ. Меня примете. Слишком большое путешествие я проделал, так что придется принять.

БАЛЬБОА. По какому праву вы врываетесь в мой дом? Оставьте нас, Фелиса.

Фелиса уходит.

(Зажигает свет.) Кто вы такой?

ДРУГОЙ (делает несколько шагов вперед. Бросает шляпу на кресло). Неужели я так изменился за последние двадцать лет?

БАЛЬБОА (окаменел, говорит чуть слышно). Маурисьо…

ДРУГОЙ. Не вижу, чему так удивляться. Как будто я привидение. Разве вы не получили телеграмму, сообщающую о моем прибытии?

БАЛЬБОА. Этого не может быть… «Сатурния» пошла ко дну, никто не спасся.

ДРУГОЙ. А ты и обрадовался! Что же, вполне естественно: темное пятно, позор семьи, смыто навсегда. Только это, сам видишь, не так. Такие, как я, не путешествуют под своим именем и не сообщают названия корабля. Полиция бывает очень любопытна.