Жан Ануй - Жаворонок Страница 14

Жанна (вся подобралась; она настороже). Бейте сплеча — это ваше право. А мое право — продолжать верить и говорить вам «нет».

Кошон. Не замыкайся в своей гордыне, Жанна. Пойми же ты, что и как люди и как священнослужители мы не имеем никакой веской причины верить в божественное начало твоей миссии. У одной лишь тебя есть причина верить в это, и, без сомнения, все это козни дьявола, желающего тебя погубить, а также дело тех, кто воспользовался тобой в своих интересах. Более того, поведение наиболее умных из них во время твоего пленения и их формальное отречение от тебя свидетельствуют, что и они никогда в это не верили. Никто отныне уже не верит в тебя, Жанна, кроме простого люда, который во все верит, который завтра поверит другой Жанне. Ты совсем одна…

Жанна ничего не отвечает, она сидит совсем маленькая среди всех этих людей.

И не воображай также, что твое упорство перед лицом судей, что сила твоего характера — это знак того, что бог тебя поддерживает. У дьявола тоже крепкая шкура, и он умный. До того как восстать против бога, он был один из самых умных ангелов.

Жанна (помолчав). А я вот неумная, мессир. Я простая деревенская девушка, такая же, как и все другие. Но если что черное, не могу же я говорить, что это белое, вот и все…

Молчание.

Фискал (внезапно подскакивает к ней). А какой знак подала ты тому, кого величала своим королем, чтобы он признал тебя и поручил тебе командование своей армией?

Жанна. Я же вам говорила, никакого знака не было.

Фискал. Дала ты ему кусочек мандрагоры, чтобы она хранила его?

Жанна. Я и не знаю, что такое мандрагора.

Фискал. Будь то зелье или заклинание, твоя тайна имеет имя, и мы хотим его узнать. Что ты дала своему королю в Шиноне, чтобы он обрел мужество? Какое название, древнееврейское? Дьявол говорит на всех языках, но предпочитает древнееврейский.

Жанна (улыбаясь). Нет, мессир, это по-французски, и вы только что сами произнесли это слово. Я дала ему мужество, вот и все.

Кошон. А бог или, словом, та сила, которую ты считаешь богом, по-твоему, ни во что не вмешивалась?

Жанна (просветленно). По-моему, бог вмешивается всегда и во все, сеньор епископ. Когда девушка произносит два разумных слова и ее слушают, — значит, бог тут как тут! Бог — он скопидом: где можно обойтись здравым смыслом на два гроша, он не будет тратиться на чудо.

Ладвеню (мягко). Хороший и смиренный ответ, монсеньер, а главное, его нельзя обратить против нее.

Фискал (вскакивает, ядовитым тоном). Гляди-ка! Стало быть, ты не веришь в чудеса, о которых говорится в Священном писании? Отрицаешь то, что сотворил Иисус Христос на свадьбе в Кане, отрицаешь, что он воскресил Лазаря?

Жанна. Нет, мессир. Господь безусловно все это сотворил, раз об этом говорится в Священном писании. Он претворил воду в вино так же, как создал воду и вино; он вновь связал нить жизни Лазаря. Но для него, владыки жизни и смерти, в этом ничего необычного не было, так же как для меня прясть нитки.

Фискал (визжит). Слушайте ее! Слушайте все! Она говорит, что чудес нет!

Жанна. Да нет, мессир. Только я считаю, что настоящие чудеса — это не фокусы, не опыты занимательной физики. У нас в деревне на площади цыгане тоже такое выделывают… Подлинные чудеса, при виде которых господь бог улыбается от радости на небе, — эти чудеса люди делают сами, творят с помощью мужества и ума, дарованного им господом богом.

Кошон. Ты отдаешь себе отчет в важности своих слов, Жанна? Ты преспокойно объявляешь нам, что подлинное чудо господне на нашей земле — это человек, а не что-либо другое. Человек, который само воплощение греховности, заблуждений, бессилия, неумелости…

Жанна. Верно, но также и силы, и отваги, и света, и как раз в те минуты, когда он совсем гадок. Я много таких повидала на войне…

Ладвеню. Монсеньер, на своем, пусть неуклюжем, языке Жанна говорит нам то, что чувствует; возможно, она заблуждается, но зато ее наивные слова идут от сердца… так или иначе она не может мыслить настолько четко, не может уложиться в рамки нашей диалектики. Боюсь, под давлением наших вопросов она может сказать больше или же не то, что хотела бы сказать…

Кошон. Брат Ладвеню, как честные люди, мы не используем во зло ее неловкие ответы. Но наш долг довести допрос до конца. Мы не так уж уверены, что имеем дело с одной только Жанной, не забывайте этого. Итак, Жанна, ты оправдываешь человека? Веришь, что он величайшее из чудес господних, если не единственное?

Жанна. Да, мессир.

Фискал (визжит вне себя). Богохульница! Человек — это нечисть, мерзость, похотливые видения! Человек корчится в ночи на ложе своем, ибо он во власти скотских наваждений…

Жанна. Да, мессир. И он грешит, он гадок. А потом вдруг, неизвестно почему, — ведь он, поросенок эдакий, любил пожить и наслаждался жизнью, — выйдя из дома разврата, он бросается под копыта взбесившегося коня, чтобы спасти незнакомого ребенка, и спокойно умирает с перешибленным хребтом, он, который только о том и думал, чтобы повеселее провести ночь…

Фискал. Умирает как скот во грехе, осужденный на вечные муки, без последнего напутствия!..

Жанна. Нет, мессир, умирает сверкающий, чистый, и господь с улыбкой ждет его на небесах. Ибо он дважды поступил как человек, совершив зло и совершив добро. А бог как раз и создал человека ради этого противоречия…

Слова ее покрывает негодующий ропот священнослужителей.

Инквизитор (жестом усмиряет их и внезапно подымается с места; спокойным голосом). Жанна, я дал тебе возможность говорить в течение всего процесса и почти не задавал тебе вопросов. Мне хотелось, чтобы ты сама сказала… Но дело затянулось… Фискал повсюду видел дьявола, епископ во всем видел только гордыню юной девушки, опьяненной своим успехом; а я ждал, я хотел увидеть, что кроется за твоим спокойным упорством, за твоим маленьким упрямым лбом… И вот сейчас ты сама сказала… Я представляю здесь святую инквизицию, я ее викарий во Франции. Монсеньер епископ только что сказал тебе, и весьма гуманно сказал, что к его чувствам человека, в силу которых он стоит за дело Англии, ибо считает его справедливым, примешиваются чувства священнослужителя и епископа, обязанного защищать интересы нашей матери церкви. Я приехал издалека, из Испании, меня впервые сюда посылают. Я равно не знаю ни английского, ни арманьякского клана. И мне глубоко безразлично, кто будет править Францией — твой ли государь или Генрих Ланкастерский… В лоне нашей матери-церкви существует дисциплина, в силу которой мы отвергаем вольных стрелков, даже если у них самые благие намерения, и сурово ставим каждого на подобающее ему по рангу место; я не хочу сказать, что мне это безразлично, но и это тоже дело второстепенное, это уже работа жандармская, и инквизиция возлагает подобные заботы на епископов и кюре. Святая инквизиция защищает нечто более высокое и тайное, нежели мирские интересы церкви. Инквизиция борется невидимо и тайно против врага, коего она лишь одна может обнаружить, лишь она одна знает размеры опасности. Иной раз ей приходится подымать свой меч на императора, порой она с той же торжественностью, с той же твердостью, с той же бдительностью обращает свое оружие против внешне вполне безобидного старика ученого, против безвестного пастуха из забытой богом горной деревушки, против юной девушки. Земные владыки хохочут, видя, как мы хлопочем там, где им достаточно веревки да подписи должностного лица под смертным приговором. Пусть смеются, инквизицию это не трогает… Она умеет распознать своего врага, где бы он ни находился, она не склонна недооценивать его. И враг этот — не дьявол с лошадиным копытом, которым пугают капризных детей и который всюду мерещится мессиру Фискалу. Ее враг, единственный ее враг — это человек, и ты только что назвала его и ЭТИМ сама себя разоблачила. Встань, Жанна, и отвечай мне! Теперь я допрашиваю тебя.

Жанна встает, поворачивается к нему.

(Равнодушным тоном.) Ты христианка?

Жанна. Да, мессир.

Инквизитор. Ты была крещена, и детство твое прошло под сенью церкви, рядом с которой стоял ваш домик. Звон церковных колоколов служил тебе призывом для молитвы и трудов. Наши посланцы приносили нам из твоей деревни одни и те же вести: девочкой ты была очень набожна. Ты росла веселым ребенком, любила бегать и играть, но иной раз, бросив игру и беготню с детьми, ты потихоньку проскальзывала в церковь и долго оставалась там одна, преклонив колена, ты даже не молилась, а любовалась изображениями на витражах.