Александр Сумбатов-Южин - Джентльмен Страница 7

Лебедынцев (тихо Рыдлову). Старичок-то наш расфуфырился. Ну да мы в новой газете разберем права этого старого поколения на уважение и благодарность.

Рыдлов. До вечера, друг. Разберем, разберем.

Лебедынцев (прощаясь со всеми). Василий Ефимович, напрасно изволили обидеться. Вот уже со всем моим уважением.

Чечков. А я-то? Батюшка мой, я-то? Да я, может быть, вас, дорогого моего, не то что уважаю, а просто, ну, к стопам вашим. Поцелуйте меня, красавец вы мой…

Целуются.

Лебедынцев (дамам). Честь имею кланяться. (Уходит с Боженко.)

Рыдлова. Слава богу, догадались. Я по делу, Ларя, к тебе. — Сидите, братец, и к вам тоже… И Катя и ты послушай. Вот что, мой голубчик, Ларя. Желаю я, милый ты мой, свои дела ликвидировать и послужить господу богу.

Рыдлов. То есть как именно?

Рыдлова. А вот как: мне скоро шестьдесят. Жизнь я свою прожила, дай бог всякому: и почету, и довольства, и веселости — всего навидалась. Покойнику Денису Ларионовичу была я и женой верной, и другом хорошим, да и — что греха таить — на шашни его смотрела сквозь пальцы. Это я и тебе, Котик, с твоим идолом советую.

Рыдлов (недовольный). Ах, maman, что это за идол? К чему такие сравнения? Что за язык таганский?

Рыдлова. Ну, обижайся еще! Так вот прожила я век и детей, как могла, на ноги поставила. Только я в этом мало понимала — за это уж Евгению Фоминичну буду ежечасно вспоминать в своих грешных молитвах. Такую она мне службу сослужила, ну, одним словом, облагодетельствовала.

Рыдлов. Maman, перейдем к делу. Это мы все знаем.

Чечков (нетерпеливо). Попочка, уйми фонтан. Дай умных людей послушать.

Рыдлова. Только все это было мое дело. Потому для женщины муж и дети все одно, что сама, да даже и больше. И компаньон мною доволен. А?

Чечков молча целует ей руку.

Рыдлова. Два раза за вас, братец, в Ташкент ездила. Потому, где же им, важным таким, по жаре таскаться, помилуйте. У них в клубе коли повар им сладкое мясо пережарит или форточку откроют, так и то на неделю расстроят. Так как же им, помилуйте, в пятьдесят градусов жары хлопок осматривать или сырым бараном питаться. Их и в Нижний-то уж теперь не заманишь, особливо как тут как-то арфисток прекратили.

Чечков (беззвучно смеясь). Ох, помилосердствуйте, сестрица.

Рыдлова. Ну, уж позвольте, не буду вас перед молоденькой дамой срамить. (Серьезно.) Никогда я не хвасталась и теперь не для хвастовства я все это говорю, а я все равно, что отчет даю по делам. Теперь же хочу я о душе помыслить и воздать благодарность создателю моему. А два дела — это уж я твердо знаю — мешать нельзя: либо бог, либо мамон.

Рыдлов. Вы, maman, в монастырь нацелились?

Кэтт. Да постой же, что это в самом деле!

Рыдлова. Ларька, дай поговорить. Ведь я ж тебя слушала, бывало, как ты придешь да по часам о своей «Бездне» мне рассказываешь? А уж видит бог, я в ней ничего не понимала.

Рыдлов. Я думаю, всякий имеет свое убеждение. Я религию признаю, но…

Чечков. Ах, ты, попка, попка!

Рыдлов (рассердясь). Дяденька, я прошу вас эти шутки прекратить! Говорите в таком тоне о ваших клубных друзьях, а мой духовный мир вас не может касаться.

Чечков. Виноват, маркиз.

Рыдлов. Ну, то-то.

Рыдлова. Братец, что же вы уж очень к нему строго. Ну, сядь, Ларечка, сядь. Успокойся. Нет, я не в монастырь хочу, у меня другие планы. Кровь-то во мне еще не вся остыла и скуфья меня не манит. А вот теперь общины много хорошего делают, и детей призревают, и бедным помогают, и учат, и лечат… И подумываю я: коли уж хватило у меня разуму после кончины мужа свои дела органи… органи…

Рыдлов. Организовать.

Рыдлова. Спасибо, Ларя. Так, может, господь пошлет мне просветление и силы и на это дело.

Чечков. Пошлет, сестрица.

Рыдлова (встав). Словом, господа компаньоны, я из дела выхожу, купите вы у меня мои паи. Ежели не обочтете вдовицу, у меня с моими наличными два миллиона собственных наберется. По триста тысяч подарю двум моим дочкам, Любочке и Катечке, чтобы они от мужей-аспидов были хоть немножечко свободны, а уж остальное — мое. Тебе, Ларя, ничего из своей худобы не оставлю. Тебе не надобно.

Рыдлов. Почему же, maman? Позвольте… Это какой же порядок!

Рыдлова. У тебя самого денег куры не клюют, да от дяденьки еще получишь. Не всё, конечно. У холостого-то семейство всегда больше, чем у женатого.

Чечков. Что это вы меня, сестрица, конфузите.

Рыдлова. Да уж ладно. Какая такая фабрика у тебя, греховодник, на Поварской? Лошадей всех туда загонял.

Рыдлов. Однако, maman, за что же вы меня наследства желаете лишить? Что мое, того уж я никому не отдам, но ведь и права наследства…

Рыдлова. Ну, полно. Не завтра же я помирать собираюсь.

Рыдлов. Избави господи, а все-таки предвидеть нельзя. Лучше бы при жизни отделить, я бы уж тогда прямо знал…

Рыдлова. Ну, не клянчи. Ну, выделю я тебя. А теперь вы, господа компаньоны, меня-то решите: как мои паи продавать — вам или на сторону.

Чечков. Сестрица, я все ваши паи беру — только не оставляйте руководительством. Кому ж вести? У Лариона Денисовича ум очень обширный, а нам бы попроще лучше.

Рыдлов. Почему ж вы мне, maman, не хотите продать. Я все же вам сын. Часть в зачет наследства, а остальное я выплачу и даже против дяденьки набавлю. Дело вековое, рыдловское, я его на новых началах поведу.

Чечков. Тогда уж и мои покупай, голубочек мой.

Рыдлов. Ежели уступите.

Чечков. Я бы не предлагал, да одна беда — много их у меня. Пожалуй, сбыть не успею: как пойдет по Москве говор, что Ольга Спиридоновна ушла — вот сейчас они тысячи на две упали, что ты дело повел — на пять, а как газета твоя появится — они и совсем на донышко.

Рыдлов (прищурясь). Чего-с? Ну, это дудки! Да моим паям в год двадцать процентов подъему. Я первым делом все ваши затеи отменю — чайные там, театры ваши, фонари, казармы. Каждый человек должен быть своей партии: либо капиталист, либо рабочий. Я себе на шею сесть не позволю. Французская нация чем сильна? Что она строго охраняет буржуазный режим! Я об этом собираюсь большую книгу написать. Да и директоров подтяну так, что они…

Рыдлова. Пойдемте, братец, сообразим вдвоем. Он ведь добрый, только уж очень начитался…

Рыдлов. Я эти идеи буду строго в своем органе проводить. Maman вот спасения души ищет, а я жизнью желаю себя увековечить.

Рыдлова. Ну, увековечивай, только не очень мудри да помни: я всю жизнь видела — чем ты лучше рабочего человека бережешь, тем тебе же выгоднее.

Рыдлов. Я рассмотрю этот взгляд на практике и в своем органе.

Чечков. Вот тебе мой последний сказ: орган ты свой заводи и играй ты на нем свои новые песенки. Только позволь ты уж мне под эти песенки не плясать: либо ты у меня паи возьми, либо я у тебя. А по миру, ангел ты мой, я с твоей шарманкой ходить не намерен. Да и у людей куска изо рта вырывать не желаю. Пойдем, сестрица, потолкуем вдвоем. Я вам свои планы подробнее изложу.

Уходят.

Рыдлов. Ах, какой мрак! Полнейшее незнакомство с основными законами политико- экономич… (Внезапно бледнеет.) А как бы он маменьку не облапошил. (Быстро уходит.)

По уходе мужа Кэтт подходит к своему письменному столу, смотрит на портрет мужа и молча, со вздохом поворачивает его лицом к стене. Входит Эмма Леопольдовна, очень изящно одета.

Явление седьмое

Эмма Леопольдовна. Милочка, я сейчас с concours hippique. Меня замучили вопросами о тебе: где ты? что ты? как ты? Кое-кто боится, что ты собираешься быть интересной.

Кэтт. Какие глупости!

Эмма Леопольдовна. Ну, глупости или нет, а все так глупят. Что ты в самом деле пропала? Хандрила?

Кэтт. А ты чему радуешься постоянно? Какое такое счастье тебя ждет каждое утро?

Эмма Леопольдовна. Мало ли какое? Я умею, хочу и счастлива.

Кэтт. Что ж, это твой муж тебе помогает?

Эмма Леопольдовна (гримасничая). Пст! Угадала!

Кэтт (очень волнуясь). Какие вы все лгуньи.

Эмма Леопольдовна. Кто все?

Кэтт. Замужние дамы.

Эмма Леопольдовна. И ты, значит?

Кэтт. Пока нет. Мне пока лгать не нужно, потому что я сама не понимаю, что мне надо скрывать, или кем мне надо притворяться. Я пока просто в недоумении: что со мною? Что я делаю? Что чувствую? С кем живу? Что впереди?

Эмма Леопольдовна. Уу! Какая… бездна. Кстати, как твоего мужа сегодня обласкали, читала?

Кэтт (не слушая ее). Конечно, лгуньи. Ну, разве девушкой я могла догадываться, что ты так гримасничаешь, когда заговорят с тобою о муже? Ведь ты всем показывала, что там, в вашем семейном уголке, есть какое-то свое счастье, интимность, интересы, которыми ты не хочешь делиться со всеми, но которые непременно есть, непременно… И даже твой шутливый тон с твоим мужем и его постоянные «Эмма любит», «Эмма сказала», «Эмма хочет» и твои «Сергей да Сергей»… А ведь ни Сергей, ни Эмма ничего не чувствуют вместе, кроме тоски, холода, недоверия… пожалуй, и отвращения.