46 интервью с Пелевиным. 46 интервью с писателем, который никогда не дает интервью - Виктор Олегович Пелевин Страница 39

Михаил Боярский (с угрозой). Но вежьтыж… но вежьтыжыж ты жеж не спросишь?

Виктор Пелевин. В том-то и дело! В том-то и дело, что не спрошу. Вот об этом-то я свои книги, на самом деле, и пишу.

Михаил Боярский. Ла-а-а-адно… Ты это — Сорокина, короче, читал? «Голубое сало».

Виктор Пелевин. Было дело. Но я больше люблю восточную кухню.

Михаил Боярский. Я вот не читал, но мне Олег Ефремов месяц назад втирал, что там он, Сорокин то есть, простебал твой «Девятый сон Веры Палны» ик!.. У тебя там говном весь мир затапливает, а у Сорокина сталинский мозг заполняет всю нашу Вселенную.

Виктор Пелевин. Да ладно тебе, просто, если по серьезке разобраться, из чего этот мозг состоит, то так и выйдет, что говно говном. Продукт распада, короче говоря. А мне вот актер Машков сказал по поводу «Голубого сала»: «Стало меньше кала». Вполне можно было сделать вторым названием.

Михаил Боярский. Витя, ты с грибным… с гебро… тфу ты, е-мое! с Гре-бен-щиковым о! общаешься? Вы ж буддисты поди. Ты о нем пару строк черканешь в романе, он про твой бубен нижнего мира разок споет…

Виктор Пелевин. Вот так и общаемся. А зачем встречаться? Недавно, правда, летели вместе в самолете в Непал, в монастырь один прикольный. Чуть не подрались из-за стюардессы, прикинь. Только ламы нас и разняли.

Михаил Боярский. Не, у меня тоже случай похожий был, только не в самолете, а на речном трамвае, и не с Герберн… Гренбе… нщиковым этим, а с Пресняковым малым.

Виктор Пелевин. Откуда на речном трамвае стюардессы, Миш?

Михаил Боярский. А я откуда знаю? Малой ее так называл.

Виктор Пелевин. Жанна, небось?

Михаил Боярский. Ну. А ты откуда знаешь?

Виктор Пелевин. Так я песню его такую слышал. Там в первом куплете намек на то, что это Жанна Д’арк во главе крылатого воинства, затем, в следующем куплете он заявляет, что она на самом деле никакая не Дарк, а Жанна Медиум. Но это исторически известный факт. А в последнем припеве выясняется, что Жанна все-таки Лайт, то есть облегченная, без доспехов.

Михаил Боярский. (завороженно и тихо). Та ты че!

Виктор Пелевин. Прикинь, да?

Михаил Боярский. В натуре…

Виктор Пелевин. Вот так вот. И вся страна пела «Жанну», во всех кабаках. Но, если вдуматься, то здесь гораздо интереснее вспомнить о такой фигуре, как Чурикова…

Михаил Боярский. Да какая у нее фигура, ну ты, блин, сказал!

Виктор Пелевин. А такая, Миша, что наводит на мысль о Вассе Железновой, откуда легко просматривается параллель, — чисто фонетическая поначалу, — с лентой «АССА». Я на этом фильме вырос, между прочим. До того его ненавижу…

Михаил Боярский. Не, я вырос на «Юности Максима». Помню даже хотел уломать режиссера, чтоб у д’Артаньяна к его этой армянской фамилии было имя Максим, и вместо «Пора-пора-пора-дуемся» я бы пел «Кр-р-р-рутится-вертится шар голубой»…

Виктор Пелевин. Что-то слишком сегодня много голубого цвета. Я бы убавил.

Михаил Боярский. Лучше накати… Вон аджика, вон сало… Ну, с наступающим, Витек!

Виктор Пелевин. Прозит!

Михаил Боярский. …Угу… Мерси, короче, Боку.

Источник — http://pelevin.nov.ru/interview/o-boyar/1.html

Gogol a Go-Go

23 января 2000. Jason Cowley, «New York Times». На английском языке

Upon returning to Moscow recently from a stay in a Buddhist monastery in South Korea, the Russian novelist Victor Pelevin received a surprise phone call from an Orthodox priest. Why, the patriarch demanded to know, had Pelevin — unlike the great Alexander Solzhenitsyn, or the even greater Leo Tolstoy — neglected his Christianity? ’’I told him I hadn’t neglected my Christianity,’’ Pelevin says. ’’I grew up in an atheist country! He was unconvinced. He said that because I was popular with the young, I had a responsibility to set a good example. I was polite to the old man, but his expectations of me were ridiculous. I’m a writer. I have a responsibility to no one.’’

Nearly anywhere else, this remark would seem like a harmless expression of artistic self-assertion. But no country is more haunted by the spirit of its dead writers than Russia; even today writers still occupy an emblematic position in society. Yet just as Moscow has escaped its Communist torpor for the willful chaos of post-Soviet life, so the Russian image of the novelist is no longer that of reverent seer or even heroic dissident. Rather, if anyone embodies the new image of the writer in Russia it is the 38-year-old Pelevin, a laconic semi-recluse with a shaved head, a fashionable interest in Zen meditation and an eccentric attachment to dark glasses. (He is seldom seen without them.)

Even as pulp fiction and pornography increasingly fill Moscow bookstalls, Pelevin has emerged as that unusual thing: a genuinely popular serious writer. He is almost alone among his generation of Russian novelists in speaking with a voice authentically his own, and in trying to write about Russian life in its current idiom. It’s a finger-clickingly contemporary voice: wry, exaggerated, wised-up, amused. His mode of writing about low life in a high style, his talent for the fantastic and the grotesque and his interest in drugs, computer games and junk culture have resonated with a generation for whom the novel was becoming too slow a form. And he is, unlike many fellow Russian writers whose fiction is largely preoccupied with the trauma of the Soviet past, not in flight from present difficulties. In fact, he embraces them with the ruthless ardor of a child pulling wings off a butterfly.

’’Generation P,’’ Plevin’s most recent novel, was a summer sensation in Russia, selling more than 200,000 copies. (The translation to English is still being completed.) The book tracks the adventures of a skeptical intellectual, Vavilen Tatarsky, who becomes a kopiraiter — an advertising copywriter — adrift in a glamorously corrupt Moscow. He spends his days devising Russian versions of Western slogans: ’’Gucci for Men — Be a European, Smell Better.’’

The title is clearly a reference to America’s jaded Generation X. But what does the ’’P’’ mean? ’’It could mean any one of three things,’’