Карина Демина - Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди Страница 18

Гавриил смотрел. И слушал.

— Князь стремительно обрастал клочковатою шерстью. Глаза его пылали алым, будто бы угли из самой Хельмовой преисподней. На руках появились когти ужасающего вида…

…на встречу с писательницей явилась почти сотня дам самого разного вида. Молодые, и не особо молодые, и такие, чей возраст Гавриил затруднился бы определить. Были и в нарядах роскошных, и в платьях весьма простых, пусть и опрятных…

— Она же смотрела, не в силах отвести взгляд. Сердце Эсмеральды разрывалось меж любовью и страхом. И, протянув руки к князю, она взмолилась: «Если ты желаешь убить меня, то убей быстро…» Он же ответил утробным рыком… а пламя очей сделалось ярким.

Писательница перевернула лист.

Женщины смотрели на нее неотрывно, жадно, боясь упустить хоть бы слово.

— Он же отвечал ей хриплым голосом: «Нет, моя любовь… как могу я причинить тебе вред? Это противно самой сути моей…»

Кто-то тоненько всхлипнул.

— Князя сжигало желание немедля заключить Эсмеральду в свои объятия и предаться с нею запретной страсти. Однако разве мог бы он поступить подобным образом с той, которая была чиста и невинна, подобно первому весеннему цветку? Разве он не любовался ею исподволь, не смея приблизиться, ибо ведал о проклятии своем…

Полная женщина в розовых шелках смахнула слезы.

— И ныне он пребывал в уверенности, что Эсмеральда, узнав об ужасной его тайне, уйдет, чтобы никогда больше не возвращаться. Он смотрел на прекрасное ее лицо, и страсть сменялась нежностью. Не зная, как выразить чувства, переполнявшие его, князь протянул руку, и уродливый черный коготь коснулся щеки Эсмеральды. «Прости, — сказал князь, и голос его дрожал, — я посмел надеяться, что буду счастлив, но теперь знаю точно: счастье — не для меня. Я обречен на вечное одиночество… одиночество в ночи».

И писательница закрыла папку.

Женщины плакали.

Кто-то тайком смахивал слезы, кто-то, как худощавая девица в парче, рыдал открыто, не стесняясь этакого чересчур уж вольного проявления чувств. Кто-то лишь вздыхал, покусывая губы.

— Но они… — Девица громко высморкалась в кружевной платок. — Они ведь будут вместе? Будут счастливы… они такие…

— Будут, — ответила писательница. — В третьей части моей саги… я решила назвать ее «Неодиночество в ночи».

— Очень романтично!

— Во второй части князь уйдет на войну, чтобы погибнуть с честью. Но его только ранят, а в госпитале он узнает, что опекун Эсмеральды собирается выдать ее замуж за недостойного человека…

— Какой кошмар!

— Он будет очень страдать. — Писательница погладила папку с нежностью. — Впрочем, она тоже… в третьей части князь поспешит вернуться, но опоздает… он появится в храме уже после венчания…

Совокупный вздох был ей ответом.

— Князь похитит Эсмеральду, потому как будет не способен представить ее в чужих объятиях, а муж ее подаст жалобу королю… в общем, там все очень сложно, но потом его повесят.

— Короля?

Писательница нахмурилась, похоже, подобный поворот сюжета ей в голову не приходил.

— Нет, — с явным сожалением ответила она. — Мужа. Он окажется изменником родины, мздоимцем и просто сволочью.

Дамы хором согласились, что в таком случае ничтожного этого человека всенепременно следует отправить на виселицу. Или на плаху.

На плаху даже романтичней…

— Пожалуй. — Писательница прикусила перышко. — Это будет очень драматично… он восходит на эшафот… рассвет встает… белая рубаха, ветер развевает длинные его волосы… и грозно высится палач с топором… и он говорит, что все делал ради любви к Эсмеральде… а она рыдает… ей очень жаль мужа, но она любит князя…

Гавриил потряс головой. Все-таки в ней сия история, пусть и не прочитанная, не укладывалась.

— Он просит прощения у Эсмеральды, и она его прощает… и после казни они с князем отправляются в храм, чтобы сочетаться законным браком. Все счастливы.

Надо полагать, помимо казненного супруга, хотя, возможно, и он обрел свое счастье в посмертии. Гавриил сунул палец в ухо.

— А… простите… князь так и останется волкодлаком? — подняла руку дамочка в сером платье, по виду или гувернантка, или нянька.

— Я пока еще не решила… — призналась писательница. — Возможно, сила истинной любви снимет проклятие и он станет обыкновенным человеком. А может, и волкодлаком будет, но хорошим…

— Хороших волкодлаков не бывает.

Это прозвучало как-то слишком уж громко, и Гавриил не сразу понял, что это он сказал.

И был услышан.

Женщины повернулись к нему. Вспомнился вдруг приютский птичник, в котором обретались самые разные куры: от беспокойных беспородных несушек, каковых в любой деревне имеется множество, до рыжих гершанских, ленивых, неповоротливых, зато красивых в рудом своем оперенье. Были там и белоснежные вассеры, и мелкие, кривоногие кутейманы, чьи яйца потреблял исключительно отец настоятель, ибо были они не то особо вкусны, не то особо полезны.

Главное, что работать на птичнике Гавриил не любил.

И куры ему платили взаимностью. Стоило войти, как разом они забывали о своих курячьих делах, поворачивались к Гавриилу и смотрели. По-птичьи смотрели, не мигая. И глаза их виделись пустыми, страшными.

— Простите, — нежный голос писательницы разрушил морок, — что вы сказали?

— Хороших волкодлаков не бывает, — повторил Гавриил. — Волкодлак — порождение Хельма. И даже в человеческом обличье он, как правило, неприятен.

Вспомнилось.

И холодом потянуло по плечам. Захотелось исчезнуть, как в те разы… сделаться еще более мелким, ничтожным, забиться под лавку или, на худой конец, книжный шкаф, ибо лавок в библиотеке не стояло.

— В волчьем же ему разговаривать тяжко. Волчья глотка устроена иначе, чем человеческая. И все эти признания в любви… они какие-то… неправильные. Волкодлак к нежностям не снисходит.

С каждым его словом писательница мрачнела все сильней.

И Гавриил смутился. Замолчал. Отступил от балюстрады, жалея, что вовсе выдал свое присутствие.

— Полагаете, что я не знаю, о чем пишу? — Раздражение в ее голосе было явным.

— Наверное, не знаете, — согласился Гавриил. — Мало кто знаком с повадками волкодлаков…

— В отличие от вас.

Гавриил кивнул.

Под взглядами женщин, все-таки женщин, пусть бы и проглядывалось в них нечто этакое, смутно знакомое из Гавриилова прошлого и птичьего двора, он совершеннейше растерялся.

— А вы, стало быть, специалист по волкодлакам… — Писательница встала.

Она была невысокого росту, изящная, хрупкая даже, и мраморная статуя Болеслава Доброго подчеркивала эту неестественную хрупкость.

— И на том основании вы полагаете себе возможным вмешиваться в чужой творческий процесс…

Ему показалось, что еще немного, и в него метнут папкой.

Почему-то Гавриилу подумалось, что сил у нее хватит. А если нет, то дамы помогут.

— Извините. — Он окончательно смутился. В конце концов, и вправду, что он понимает в творческом-то процессе? — Я… пожалуй… пойду…

Задерживать его не стали.

И все же чудилось Гавриилу — следят. Наблюдают, что музы, что наяды, что сами книги, теснившиеся на полках, покрытые невесомым пологом пыли, от которой не спасали ни заклятия, ни уборщицы. Он выбрался из библиотеки и с превеликим наслаждением вдохнул свежий воздух. Теплый.

Темна была червеньская ночь. Глазаста звездами, а вот луну схуднувшую на самый край неба откатила, прикрыла завесою облака.

Сверчки стрекотали.

Орали коты, не то из-за кошки, не то от избытка чувств. И Гавриилу вдруг тоже нестерпимо захотелось заорать или же, на худой конец, сделать что-нибудь невероятное, такое, что наставники его не одобрили бы.

Впрочем, не одобряли они многое.

— Признаться, удивлен, встретив вас тут. — Массивная дверь отворилась беззвучно, выпуская широкую полосу света, в которой вытянулась тень. Тень была уродливою, с узкими тонкими ногами и непомерно широкими плечами, и оттого Гавриил не сразу узнал ее, искаженную. — Не думал, что вы любитель подобной литературы…

Пан Зусек вытащил из кармана кисет, а из кисета — анисовую карамельку, которую кинул в рот.

— Хотите?

От него пахло книгами и духами, но отнюдь не теми, которыми пользовалась дражайшая его супруга. И сие несоответствие неприятно удивило, как и сам факт присутствия пана Зусека в библиотеке.

Следил?

— Спасибо. — От карамельки Гавриил не отказался, потому как был голоден. Но сперва обнюхал ее старательно, пытаясь понять, есть ли в ней иные примеси. Конечно, на него мало что могло воздействие оказать, но все ж…

— Пожалуйста.

— Я тут… по своей надобности. — Карамелька была кисловатой, дешевой, но все же вкусной до невозможности. И Гавриил, сунув ее за щеку, зажмурился.