Алина Илларионова - Мелочи геройской жизни Страница 45

Показал парень свои чашки-плошки, да и продал всё разом. Месяца не прошло, возвращаются купцы, на сей раз с заказом.

— Брехали селяне, — говорят, — нету никакого сглаза на посуде твоей. Горожане хвалят — не нахвалятся, то-то и то-то привезти просят. Сможешь?

Парень всё мог, как нечистый и предсказывал.

Со временем перестал он по дереву резать, ученикам науку передал, а сам торговым делом занялся. Да так лихо! Дивились люди: за что ни возьмётся купец, всё у него спорится, и монеты рекой золотой будто сами в руки плывут. Прозвали его за глаза Золотая Лапа. Появились дружки у него, стали по кабакам да игорным избам звать, да только помнил Лапа наставления нечистого, не стал нажитое на сторону спускать. Отстроил себе избу знатную, батраков нанял, слуг, уважаемым господином прослыл. Не жалел он людишек денежкой, однако ж бесовское условие хорошо помнил: даже батраков у себя на хуторе за провинности не порол, а монеткой наказывал.

— Две трети срока вышло, и никто по вине моей не умер, — думал Лапа, на сундук с золотом глядя, — ещё треть продержусь, а там и без бесовской удачи с голоду не помру.

Возвращался он однажды из дальних краёв, куда мёд на продажу возил, а в обратный путь ткани шёлковые закупил. Остановился у реки коней напоить и вдруг чудится, будто поёт кто-то. Заслушался Лапа, кнут уронил.

Выходит из рощи берёзовой девица босоногая, лукошко с грибами несёт, а сама песни распевает. Увидела мужчину незнакомого, замерла. А Лапа и сам шевельнуться не может — любуется. Хороша девица! Статная, гордая, хоть росточком и не вышла. Волос золотой, коса толстая, кручёная — в одной руке не уместится. Глаза синие ровно небушко летнее. Заговорил с девицей Лапа, заикается, а её смех разбирает — не из пугливых, видать, была. Наперво купец всё мёда лил, дескать, отродясь такой певуньи-раскрасавицы не видал, а затем давай уговаривать с ним уехать да замуж за него выйти.

Девице пуще прежнего весело, однако пепел в волосах купцовых уважая, не смеётся она, серьёзно отвечает:

— Прости, добрый человек, но уж не молодец ты давно, а я ещё не на выданье. Да и есть у меня суженый, с которым мы до поры-времени ждём.

— И что, суженый твой в такие платья одевать тебя будет? — горячится Лапа, на шелка указывая. — Терем тебе светлый выстроит?

— Нет, — отвечает девица, — на ткань для платья свадебного я сама сызмальства по сколке коплю, сама и сошью. А жить мы будем у его матушки, стара она да слаба.

И так, и эдак Лапа упрашивал-уговаривал, да только упёрлась девица: не поеду, и всё тут! Тогда вспомнил купец слова нечистого, дескать, всё его будет, только б не упустить, коль уж поймал; схватил он девицу, шелками обмотал, в возок бросил и коней подхлестнул…

Долго ли, коротко, приехали они в хутор на озере. Видит девица — козлиные морды отовсюду пялятся, ахнула. А Лапа хохочет:

— Это, — говорит, — в честь моего благодетеля.

Поняла девица, к кому попала, пригорюнилась. Ну да ничего, думает, авось либо перехитрю его да сбегу. Стал Лапа терем строить, как обещано, а девица и говорит:

— Нечем любоваться мне из терема высокого. Всё мне в твоей усадьбе постыло, окромя неба синего да глади озёрной.

Расхохотался Лапа и велел окон в тереме не рубить, окромя единственного, на озёрные воды глядящего. Сделали-сладили, усмехается купец, а девица вдругорядь недовольна:

— Нет мне места в твоём тереме, окромя угла тёмного. Будет он мне постелью и одром смертным станет.

Скрипнул хуторянин зубами, нахмурился. И велел заколотить все углы в тереме.

Убрали терем, нарядили тканями да цветами, перину постелили, зеркальце в ободке узорчатом повесили. А девица — руки в боки:

— Я, что, — говорит, — барыня — в перинах тонуть? Сызмальства привыкла спать на лавке незастеленной, поутру над кринкой прихорашивалась, а гардероб мне вовсе не нужен? Нету платьев у меня, окромя того, в чём ты меня силой уволок!

Осерчал Лапа и велел всё убрать. Запер девицу одну в пустом тереме и замок надёжный повесил, амбарный. «Ничего, — думает, — скоро сама запросится в постель тёплую под бочок мужнин».

Седмица проходит, месяц ли — не горюет девица, думу думает, как бы сбежать. Решилась батрака одного задобрить, пригожего да кудрявого, что давно на неё заглядывался… Только испугался парень гнева хозяйского, всё ему рассказал.

Разозлился Лапа, в терем ворвался да кричит с порога как дурной:

— Всё, девка глупая, нагулялась! Сей же час к жрецу стрелецкому едем! Будешь теперь моей женой!

— Не буду! — девица отвечает. — Хошь, режь меня, хошь, голодом мори, да только я до смерти суженому верна буду!

Призадумался Лапа да вдруг посмехнулся недобро:

— Не хошь, — говорит, — не выходи, а только всё равно моей сей же ночью станешь…

Седмица проходит, месяц ли — затосковала девица о чести своей поруганной, об отце да матери, о свободе потерянной. Исхудала вся, лицом почернела, в волосах седые нитки засеребрились, а вскоре не стало её и тех, о ком ещё не ведал никто. Испугался купец, завернул тело в простыню, к камню привязал да в омут бросил, а батракам сказал, будто сбежала она. Не поверили батраки, но побоялись перечить хозяину, что с нечистым знается.

А Лапа и сам боится. Вроде сама виновата дура-девка, что упрямством сгубила себя, но и свою вину он видит. И срок расплаты, промеж тем, приближается.

Решил хуторянин дом освятить, да не хотят жрецы идти к нему, грех несмываемый чувствуют. Наконец согласился один быстроглазый да вороватый, окропил дом водицей какой-то, наскоро что-то проговорил и за то денежку немалую взял.

Успокоился Лапа, живёт себе припеваючи.

И вот наступил день урочный. Сидит Лапа в своей опочивальне, золото в сундуке пересчитывает, да вдруг слышит — петух закукарекал. Подивился купец на дурную птицу, что в полночь петь удумала, отворил окошко, смотрит: скачет по двору петух колченогий, рябой, а на шее — проплешина приметная. Ахнул купец, ставни закрыл да крючок набросил.

Это был петух, которого он мальчонкой ещё по отцовскому веленью зарезал.

Сидит Лапа, дрожит аки лист осиновый. Чу! — собака завыла. Приоткрыл купец ставенку, глянул в щёлку малую: ходит по двору кобель остроухий, серый, а холка — чёрная. Ни дать ни взять — волк волком. Волчка того из-за старости да слабости утопить пришлось, когда Лапа отроком был.

Открылись ворота нараспашку, и повалили во двор козы да олени, куры да перепёлки, свиньи да кабаны, кошки да лисы, косули, волки; с ними медведь, чья голова в гриднице висела, меткого охотника славила.

Тогда понял Лапа, что бес говорил не о людях загубленных. Да только поздно было. Замкнулся он в опочивальне на все засовы да запоры, стал углы водицей святой кропить — шипит вода, знамения принялся творить — рука тяжёлая плетью падает, схватил «Слово Божие» — вспыхнула книга святая, опалила нечистого. Задрожала дверь от силы великой, и разломился засов хворостинкой. И набросилось на проклятого зверьё дворовое да лесное, домашнее да полевое; а уж сколько крыс да мышей он в своей жизни потравил-задавил — не счесть. Когда от хуторянина ничего не осталось, кроме последнего вздоха, пришла она — девица, им загубленная. А с ней — ещё двое, кого он никогда не видел, но с первого взгляда узнал.

И сказала ему: «Говорил ты, что дом — твоя крепость, и себя в ней ключником называл. Так оставь же свою крепость — мне без надобности, а ключи я с собой заберу…»

Слышали батраки рёв да вой во дворе — друг за дружкой хоронились; слышали слуги крики в опочивальне хозяйской — в подклете дрожали. Никто Лапе на помощь не пришёл, все забоялись. Наутро решились люди в хозяйскую клеть заглянуть, но не нашли господина. И сундук со златом пропал, как в омут канул.

Что на хуторе приключилось, куда купец с золотом своим сгинул — никому не ведомо, а кто ведал, те давно в земле спят…

Бушует Лапа, навеки в своей крепости замкнутый. Да только все ключи его ключница забрала.

По лазоревой росе,По лазоревой росеХодит девица босаяС чёрной лентою в косе…

— Ну как тебе моя сказка?

— Это очень грустная сказка… — тонкие пальцы прядь за прядью перебирали волосы аватара, тихий голос рассказчицы журчал прямо в мыслях, и совсем не хотелось возвращаться в реальность.

— Грустная? — задумчиво переспросила омутница. — Как посмотреть.

— Значит, эта песня про вас?

— Её сложили задолго до меня. Нас много таких.

— Выходит, Лапа стал самим домом?

— Да. И, как прежде, блеск золота манит охотников до поживы, да только сам знаешь, где дармовое сало бывает. Вместо клада те, кто приходит, раскапывают в собственном сердце потаённые страхи, сомнения, неприязни, а Лапа делает всё, чтобы они разрослись и задушили того, кто их посеял. Большинство сразу уходят, очень немногие борются, как ты, но когда и их дом одолевает, я на помощь прихожу. При жизни Лапа был сильнее, а сейчас я. Теперь он — мой пленник, и дом — его крепость, ключа от которой я не отдам. И все, кто пришёл в ту ночь, будут приглядывать за ним и следить, чтобы он зла не творил.