Павел Маляревский - Модель инженера Драницина Страница 10

А домики в ставнях, заборчиках, калиточках, палисадничках и около куры пылят, и петух, встав на одну ногу, озирается, гребнем потряхивает, да как кукарекнет — и виснет лихой крик в знойной тишине. Протарахтит изредка телега или ветерок налетит, прошумит черемухой, тронет белую занавеску да герань на окне колыхнет, и опять тишина.

Подальше базарная площадь. Сбоку собор кафедральный насупился, словно старческий согнутый перст грозит кому-то обветшалым крестом колокольня. Торговые ряды, извозчичья биржа да бывшие присутственные места, а теперь на них вывески: Горсовет, Гормилиция. Кое-где неожиданно вырастет перед вами огромное каменное здание. И до того оно смотрит странно, что не по себе становится.

— Это новой постройки дома, — говорят обыватели.

В энциклопедическом словаре на букву «Г» могли бы вы о Горохове прочесть несколько строк: «Горохов основан в пятнадцатом году легендарным разбойником Иваном Петлей. В городе процветает огородничество и кустарное ремесло, как-то: щепной промысел, горшечный и сапожный. Кроме того, обыватели города славятся умением вить веревки. Единажды в году бывает Макарьевская ярмарка, на кою съезжаются окрестные селения. Стоит на судоходной реке Шарьге».

Теперь не то. С окраин напирают корпуса. Весело звенят лесопилки. Тяжело гудит огромная мельница. Вытягивает каменный хобот элеватор. А все-таки в быту старого много.

Гражданская война прошла. Над городом снаряды рвались. На соборе крест покарябало. В годы разрухи мрачнел город. Отсиживались обыватели по домам, опивались морковным чаем, прятали в печи и в подполье свечи да сарпинку.

А потом жизнь и в норму как будто вошла и все по-иному, все шиворот навыворот, все не так, как в старину было. Но быт ворочался тяжело. Правда, молодежь брыкалась, да не вся, и жили люди по старинке. В субботу баня, в воскресный день семечки на скамеечке у ворот. На них старики сидят, кости греют на солнышке, да бабы судачат промеж собой о своих женских делах. А в будние дни занятия разные, так чтобы без утомления: в обед щи постные или мясные, потом сон до вечера, а вечером самоварчик, груздочки с водочкой да преферанс по маленькой. Для тех, кто помоложе, кино да чахлый сад возле базарной площади.

В общем, жили-были...

А все-таки треснул где-то быт, и старики недаром охали да молодежь поругивали. Ну да ничего, на их стариковский век хватит.

Процветали издавна в городе науки. Музей был. Пахло в нем нафталином и двигались промеж витрин старички хранители и разобрать было нельзя от кого пахнет: от старомодных ли сюртуков или от чучела хорька, бессмысленно глядевшего на облинявшую тетерку.

Особенно интересовались в Горохове археологией. Город был древний и повелось так, что каждый человек до науки охочий непременно в городской истории копался.

Парикмахер местный Ягуарий Сидорович Фечкин, он же Перманент (фамилию переменил в 1924 году по причине неблагозвучности) откопал в 1910 году каменную бабу. О ней спор шел и до сих пор не затих. Известный краевед Чубукеев следы древнего побоища неизвестных народов нашел: бронзовый нож, топорище и собачий череп. Правда, учителева кухарка Аграфена уверяла, что бронзовый нож сын учителя Колька у отца со стола стащил и где-то потерял, но мало ли людей невежественных и темных, для которых наука вроде бельма на глазу.

Молодежь в Горохове большое пристрастие к стихам имела. Как войдет юноша или девица в возраст, так и начнут взапуски. Он ей, она ему и все в стихах, все в стихах. Очень складно получалось. Родители, когда гости соберутся, обязательно сынка или дочь позовут и скажут:

— Дашенька или Боренька, прочитайте нам последнее произведение своего творчества.

А те поломаются немного и прочтут, нежно так, с придыханием. Гости поахают, поудивляются — и им приятно и детям лестно. Печататься, правда, было негде. Газета выходила редко да и редактор от стихов местных талантов носом крутил.

Только однажды, в день серебряной свадьбы супругов Утюкиных удалось гражданину Утюкину уговорить знакомого наборщика и тот сто экземпляров пригласительных билетов напечатал, а на билете стихи племянницы налогового инспектора Машеньки Безропотных помещены были.

Так это же событие целое! На Машеньку на улице пальцем показывали. А стихи действительно были выразительные.

Вот двадцать пять тому уж летДавши верности обетШли мы длительное времяНеся сей дольней жизни бремяТеперь судьбу благодаряНаша скромная семьяС чувством истиной отрадыСреди вас мы вспомнить радыИ как желанных нам гостейВас просить на юбилей

Было это в 1923. Теперь в год 1926 многое по-иному, даже в стихах какая-то трещина появилась. Так же Машенька Безропотных, девица уж на возрасте, недавно на вечеринке у Хвалатовых всех поразила. Прочитала она стихотворение, которое начиналось так:

Индустриальная свирельПоет в сердцах сталепрокатныхА на полях сельхозартельСтирает гнет проклятых пятна.

На окраине этого города и проживала наша знакомая тетя Паша. Жили они с мужем в небольшом домике, но с прирубом. Прируб в наем сдавали, а сами с парой ребят занимали две комнаты с кухней.

Муж тети Паши служил на железнодорожном телеграфе. Человек он был смирный, жене никогда ни в чем не прекословил и всегда со всем соглашался.

Но была у него одна странность. Больше всего на свете боялся он облысеть и часто, особенно по выходным дням, когда жена уходила на барахолку, Федор Кузьмич по часу, а то и более сидел перед кривым зеркалом, ловил в другое зеркальце отражение макушки и уныло смотрел, щупал голову, расчесывал волосы, а потом, недовольно крякнув, шел к соседу в прируб и начинал обычный разговор:

— В прежнее-то время каких только средств не было. Перуин там Пето, кремы разные, душистые мази. Возьмешь, бывало, «Родину» и там нарисован мужчина, усы у него и борода, что конский хвост, и все от мази, а теперь...

— Н-да, — сочувственно вздыхал сосед, подшивая катанок. — Наладить, значит, фабрики такие не могут. Это вам не трактор какой-нибудь сделать, здесь секрет знать надо. Волос надо понимать. Волос он капризный, ему чуть что не так, он и пойдет лезть. А вы бы, Федор Кузьмич, керосином мазали, говорят, помогает в отношении волос.

— Пробовал, Лука Иванович, все пробовал. И керосином мазал. Правда, как будто помогает, но опять же наволочки, и, извините за выражение, дух нехороший. Воняет. Жена мне прямо сказала. У меня, говорит, белье еще приданое и я, говорит, его керосинить не намерена. И ежели, говорит, будешь голову мазать, спи на сеновале, мне, говорит, керосин в кухне надоел. А спорить с ней, сами знаете, — я человек слабый.

— Ну это что и говорить. Павла Андреевна человек очень серьезный. Одно слово — кремень.

— Кремень, — уныло соглашался Федор Кузьмич.

В этот раз тетя Паша вернулась из очередной поездки озлобленной. Утрата чемодана расстроила ее, хотела она было заявить, да побоялась. Зайдя в дом, она сухо поцеловала мужа и ребят и тотчас же начала, как говорил муж, «придираться».

— Опять ухват сломан.

— Кешка, у тебя сапог порван. Второй месяц носишь, а уж дыра. Не напасешься на вас.

— А ты что глаза выпялил. Это тебе не почта, а дом. Жена ездит, жена мучается, а он, поди, тут со своими дамочками-почтамочками амуры разводит.

Федор Кузьмич бестолково суетился около самовара.

Тетя Паша, выбрав самые что ни на есть помятые сливы и почерневшие яблоки, поставила их на стол. Молча сели и начали пить чай.

— А у Федосьи Дормидоновны тетка нынче померла, — начал было Федор Кузьмич и робко взглянул на жену.

— Туда ей и дорога. А тебе какое дело, ведь не ты помер, а Фенькина тетка, — грубо оборвала тетя Паша.

Федор Кузьмич вздохнул и замолчал.

Напившись чаю, тетя Паша подобрела. Вскоре завязался разговор. Ребят уложили, начали распаковывать вещи.

В первую очередь взялись за чемодан Никиты Сидоровича.

— Штаны там, поди, старые, — пробурчала тетя Паша, сообщив мужу о происшедшем.

Федор Кузьмич возился с замком. Наконец внутри что-то щелкнуло, и язычок замка прыгнул вверх.

Осторожно приподнял крышку.

На темной обивке, поблескивая медью и никелем деталей, лежал неведомый аппарат.

— Тьфу, — выругалась тетя Паша. В это время в спальной раздался визг, Кешка, укладываясь спать, разодрался с Маруськой и тетя Паша побежала разнимать ребят.

Федор Кузьмич как зачарованный смотрел на аппарат. Технику он обожал.

— Умственное дело, — пробормотал он.

Взор его упал на небольшой кармашек, сделанный сбоку. Он засунул туда руку и вытащил часы; на крышке вороненой стали отчетливо виднелись три буквы СВД.