Геннадий Емельянов - В огороде баня Страница 11

Павел Иванович увидел, что калитку с улицы, нашарив крючок, открыл дед Паклин. Дед нес далеко впереди себя алюминиевую чашечку. Он уже не в первый раз появляется с этой чашечкой, в ней — карасики или окуньки, выловленные в старице каким-то таинственным способом. Карасики и окуньки по стандарту одного размера, с мизинец, но пузатые, и лежали они ровно, будто серебряные монеты несколько необычайной формы. Рыбу вроде кто штамповал для деда Паклина по давней договоренности. За улов дед брал рубль, предупредив наперед, чтобы про сделку не знала его старуха, видимо, жадная до денег. Паклин пошептался с Соней возле крылечка и, постукивая пустой чашечкой по штанине, направился в дальний угол огорода, где Павел Иванович с Григорием Сотниковым вели сугубо мужскую беседу.

— У нас про что речь, Нил Васильевич, — начал Григорий Сотников размеренно, — я вот это… Я недавно, мол, у моря был. Интересовался. Там так, Нил Васильевич. Приходишь ты в определенное место, тебя встречают: «Зачем пожаловали, мил человек?» Ты им опять свое: мне то, то и то. Допустим, бруса пять кубометров, плахи, соответственно, семь с половиной кубометров, шиферу сорок три листа. Вот. Они тебе: «Будет сделано». И все.

Нил Васильевич примостился на бревешко, покряхтел, вытянул, изловчась, из кармана пачку «Севера» и закурил. Речь Григория Сотникова он оставил без внимания, похлопал Павла Ивановича черной рукой по плечу:

— Фундамент копать собрался?

— Да, Нил Васильевич.

— Цемент есть, кирпич есть?

— Нет ни цемента еще, ни кирпича.

— Где доставать надумал?

— В городе, на базе.

— Яму рыть брось: водой все позальет, чем воду откачаешь? Нечем, так? Сруб на улице руби, после перенесешь.

Григорий Сотников, похоже придремнув, пока дед распоряжался, снова затянул свою канитель:

— У нас про что речь, Нил Васильевич. Я, вот, недавно у моря был…

— Ты за моря да океяны пальцем не показывай, ты здеся достань. Достанешь?

— Я-то достану, а вот он, — Сотников кивнул на Павла Ивановича, — он не достанет.

— Ты, Гриша, запрошлую осень из каких шишей баню-то робил? Уворовал лес с берега. Так?

— Почему уворовал? Выписывал!

— Ты свои сказки кому-нибудь обскажи, ребятишкам своим, они по глупости и поверят, а мне врать не надо. Ты уворовал, а ему, образованному человеку, не с руки государственное добро задарма брать лишь потому, что плохо лежит. Совсем другие, Гриша, пироги получаются. Ты не серчай, я тоже лес с берега брал. Все берут. А он брать не хочет. Ну и намыкается.

— Это да — намыкается.

— Каждому, Гриша, свое.

— Ну ладно, — вздохнул Григорий. — Двигать мне пора, поеду веники ломать, не то поздно будет. Сейчас самый веник.

— Я уже наломал! — с гордостью и достоинством сказал Павел Иванович. — Штук сорок.

— Зиму себе, выходит, обеспечил, только бани не хватает. Я тоже пошел, дела все, дела. В могиле разве что и отдохнешь, правильно говорят в пароде-то. — Дед Паклин поднялся, хрустя суставами, и опять похлопал Павла Ивановича по плечу: — Ты не робей, сусед, выпишутся у тебя козыри, жди своего часа.

— Спасибо.

— На здоровьичко.

— Не боги горшки обжигают, Нил Васильевич.

— Оно и правильно, не боги. Лес-то повалил?

— Повалил.

— Иде?

— На Чистой Гриве, Нил Васильевич.

— Далеконько, однакова. Ить и лес там никудышный, кривая там осина.

— Да на глаз-то вроде ничего…

— Оно и на глаз так: рубишь, вроде бы и ничего, привез домой — кривая. Теперя, значит, трелевать. А вывозить трактором будешь?

— Где его взять, трактор-то?

— Где и можно взять: хорошо попросишь, да хорошо заплотишь, да водки поставишь ладно. Тебе сруб тот в копейку обкатится. Ты бы браги наварил или самогону бы нагнал, дешевле будет.

— Нельзя, Нил Васильевич, запрещено самогон-то гнать.

— Оно и запрещено, да гонит кое-кто. Плати за водку, мне-то что, я человек сторонний, не из моего кармана рубли-то тянут. Да. Но пойду. — Дед подобрал с земли алюминиевую чашечку, похлопал ею по штанине. В этот момент Павла Ивановича, можно сказать, черт дернул задать вопрос насчет того, каким способом в данной ситуации стрелевать лес и, главное, где достать лошадь. Нил Васильевич встрепенулся, в размытых его глазах мелькнул огонек.

Глава шестая

Для зачина дед произнес свое длинное «и-и-ии». Павел Иванович понял, что дед волнуется, в голове его включилась та самая шестеренка, у которой не хватает зубьев, и мыслительный процесс пошел вразброс.

Паклин сел на табуретку, занимаемую давеча Григорием Сотниковым, и нервно огладил острые свои колени руками. Павел Иванович уяснил с пробелами следующее: когда молодой и бравый Нилка Паклин работал уполномоченным в кредитном товариществе, у него был конь, так всем коням конь — серый рысак в яблоках, конфискованный революционным порядком с усадьбы купца Ферапонта Семибратова. Помянутый жеребец высекал копытами пламень из камня, а обогнать, например, автомобиль жеребцу по кличке Генерал и вовсе ничего не стоило. Устраивали такие соревнования, и верх обязательно брал Генерал. Песня даже была…

Дед выпрямил спину, облизал губы и спел. Голос его дребезжал и обрывался:

…Ежлив «эмка» «форда» перегонит,Значить, буду я, Вася, твоя…

Песня была вроде и некстати, потому что про жеребца Генерала в ней не поминалось вовсе, Паклин вспомнил ее, наверно, применительно к другой житейской ситуации, но коли уж вспомнил, то и спел. Следом речь стала наматываться возле другой мысли: нынче у нас июль, а в июле самый покос, и лошади, даже захудалой, Павел Иванович не увидит как собственных ушей. Кроме того, нонешние хозяева развратили лошадей невозвратно.

Закрутилась шестеренка с полным набором зубьев, и Нил Васильевич начал объясняться вполне логично.

— Возьмем школу, — дед Паклин загнул на левой руке мизинец, — тама две лошади — Мери и Лешак. Мери считай, совсем негодная. Избалованная кобыла. Она — вроде небитой бабы. Лешак, тот бы и ничего, но старый и больной. Этот всю жизнь работал. Изработался. Возьмем сельпо. — И снова в ход пошли пальцы. — Тама четыре коня и как один бросовые. Тьфу, а не кони, — Нил Васильевич сердито сплюнул под ноги себе, — уросливые, ленивые. Эти похожи на твоего друга Евлампия, только что водку не жрут.

— Евлампий будто и ничего человек. Хороший.

— Хороший, когда спит. Возьмем милицию. Тама тоже есть жеребец. Испортили они его, запалили, три версты пробежит и в пене весь, дышит, как печка. На масленку и запрягают, раз в году — для красы. — Дед некоторое время думал сидя, потом встал и опять поднял с земли алюминиевую чашку. — Ты вот что… Ты к директору фабрики сходи. Мужик хозяйственный, удачливый человек и грамоты большой. У него и лошади нормальные. Даст, поди, хотя у него и своих просителей много.

— Кто я ему? Никто!

— И верно — никто. Но от поклона-то шею не поломаешь. Одна у тебя надежда. Ну, покедова.

— До свиданья, Нил Васильевич. И спасибо.

— Не за что.

Евлампий сидел на скамейке возле школы и следил за тем, как ребятишки заливают раствором тротуарчик.

— Доски криво поставлены, — сказал Павел Иванович, усаживаясь рядом с Евлампием на теплую лавку.

Школьники устанавливали доски ребром, прислоняя их к колышкам, между досками заливали раствор, который подтаскивали носилками.

— Криво, — согласился Евлампий, но не поднялся со скамьи, чтобы поправить детей, — не моя забота, сами пусть разбираются.

Павлу Ивановичу такая позиция казалась странной, но он смолчал.

— Роман Романович у себя?

— В Томск умотал твой Роман. Председателю сельского Совета печать на стол бросил и уехал: мне, говорит, некогда, у меня, говорит, томский архив в плане. Все дела бросил на середине и умотал твой Роман Романович.

— Почему мой? Ваш он.

— Нет, твой. Городской он, в поле ветер. Увольнять его собираются. Приедет и — уволят.

— Жалко.

— По мне так и не жалко, потому как ответственность надо иметь, не мальчик уж. Дай ему клад, выложь на тарелочке, и все тут. Правда, и жена у него дура. Молодая и дура. Она его и мутит, ей в деревне скучно, видишь ли, а сама картошку пожарить не может, руки у нее — крюки, голова — тыква пустая! — Евлампий тихонько заматерился и бросил далеко от себя докуренную до «фабрики» папиросу.

— Рудольф как, вернулся?

Евлампий заерзал на лавке, ошарил глазами окрестность, потом наклонился интимно к Павлу Ивановичу и дыхнул табаком:

— Беда!

— Что такое?

— Тише! Милиция застрелить его хочет.

— Кого?

— Рудольфа, кого! Привезем, гыт, из района винтовку с оптическим прицелом и застрелим.

— Зачем так жестоко?