Дмитрий Пинегин - О троллях, гоблинах и людях Страница 11

Я тогда не знал такого слова «Тролль» и не видел подобных существ и такого поведения, но для меня это было очевидным подтверждением, того, что люди на земле не одни.

Выходил он на балкон редко, но всегда голый, еле помещаясь на нем, он стоял, согнувшись и громогласно звал свою собачку– «балонку», как ее называл отец: «Филя-Филя-Филиппок!» Позднее он обзавелся второй собачкой, кличку не помню, помню только их дружный нескончаемый лай, когда они неслись с четвертого этажа, кусая жителей и поливая дорогу мочой и фекалиями.

«Филя-Филя-Филиппок» был в то время популярней в близлежащих кварталах, чем, колли-«Лэсси» из австралийского сериала. Мне казалось в мои семь лет, что больше, сильнее и громче никого в мире, чем дядя «Лёва» нет. А, когда однажды, он поддел ногой моего обидчика, придав ему невероятную летучесть, я решил, что он еще и самый справедливо-благородный из всех, и что у меня появился могучий покровитель. Эти идеалы вскоре испарились, когда я с трудом увернулся от предназначавшегося мне пинка, от развалившегося на скамейке перед подъездом, дяди «Лёвы».

То, что эта маленькая, худая женщина – жена дяди «Лёвы», удивляло видимо всех, а не только меня, и в первую очередь, потому, что она все-еще была жива.

Она работала в нашем медицинском институте, то ли уборщицей, то ли еще, кем– то в этом роде. Весь ее заработок, не работавший дядя «Лёва» пропивал. Отец говорил, что у него заболевание, при котором можно не работать, всегда добавляя, что алкоголь, для него – это лекарство. В благодарность супруге за лекарственный алкоголь, он дубасил её, украшая худое тело искусной росписью со всеми оттенками радуги, по которой можно изучать дисперсию, преломление света и перетекание одних цветов в другие. Единственным препятствием для восхищения этим творением, было нестерпимое внутреннее содрогание, видя эту ало-сине-желтую живопись, мысленно представляя, в каких муках рождались эти, шедевры. Догадываясь об этом и скрывая, не запатентованные узоры, супруга дяди «Лёвы» ходила закутанная в черный платок, как ниндзя, из-под которого были видны только глаза. Но и глаза ее пугали меня своим насыщенным фиолетовым цветом, особенно, когда она надевала платок из белой ткани.

Когда ее видели в босоножках и без перчаток, то с удивлением отмечали, что талант художника – «Тролля» затрагивал и все остальные части тела супруги. Не уверен, что он проводил с ней сеансы лечебного массажа, как моя мать с соседками.

Слышал часто от отца слова, полные удивления, почему она до сих пор жива? Даже представить не могу, какими чувствами переполнялись студенты и преподаватели, когда она приходила на работу в институт. На фоне халатов белого цвета ее разноцветная живопись, смотрелась, куда контрастнее британского флага на снегу.

Для меня, как и всех маленьких, жизнь представляла бесконечный поток новой информации, иногда день, ну просто не кончался, а иногда, учебный год заканчивался, едва успев начаться. Поэтому не могу понять сколько времени прошло с тех пор, как я его узнал и до того времени, когда не стало дяди «Лёвы».

Лето. На скамейках возле подъездов нашего дома, звучит безудержный смех, теперь понимаю, что в те далекие годы, все соседи были как одна большая семья. Я, как и все мальчишки, знал большинство жителей дома. Все соседи с удовольствием обсуждали последние новости и угощались вином, переполненной счастьем вдовы дяди «Левы». Вино было куплено ею, на деньги от продажи великолепного образца тела «Тролля» для нужд медицинского института г. Ижевска. Вслед за хозяином в виварий того, же института попал Филиппок с другом. Теперь дядя «Лёва» мог нанести человечеству только пользу и причинить только добро.

Годы, связанные с детским садом, помнятся лучше, чем последние годы работы. Интересно, так и должно быть или это «впадение» в детство? Надеюсь, подробно их описать в следующей книге, а сейчас, остановлюсь очень коротко.

Всё, что помню до детского садика, опишу подробно, не так уж многоL.

Ижевск, район «Зарека» (ударение на первую) ул. Баранова или Телегина? Участок земли Бабушки и тёти Нины с двумя домами и парой сараев, слева от дороги и значительно ниже ее, перед домом и вдоль всей улицы канава, над канавой какие-то доски, по которым я и узнавал бабушкин домик и бежал маленьким по ним туда. Почему-то помню только летние моменты.

Кажется, помню белые занавески на окнах.

Посреди участка еще дом, кажется, вместо порога деревянная лесенка. Это дом тёти Нины, вижу ее на крыльце, добрая, молодая, всегда накормит (выражение, что «Голод не тётка», у меня ассоциируется именно с ней). Она еще жива, тётя Нина Кудрявцева, думаю ей больше 80, в Питере живет её младший сын Андрейка Кудрявцев, мой двоюродный брат, в коммуналке, на невском, лесом торгует, заходит иногда…

В доме Кудрявцевых лежат половики, слева комната и прямо комната, в комнате у стены кровать на пружинах без матраса, я на ней прыгаю с игрушечным автоматом. Автомат больше не стреляет, огромные, гигантские, как две гранаты круглые батарейки желто-черного цвета выпали и я, никак не могу их обратно вставить, даже если вставляю– автомат не стреляет; и красная лампочка не горит. Я прячу автомат под кровать…

Домик бабушки смотрит окнами на дорогу, но дорога, кажется, находится выше окон.

В доме белая печка, вижу маленькую комнату, у стены кровать, просыпается отец, громко зевает, у него слезы, спрашиваю почему он плачет, он отвечает, что слезы идут сами, когда зевает, с тех пор замечаю слезы, когда зеваю сам.

Слева от дома у забора старый Вяз, в нем дупло в метре над землёй, четко помню постоянно мне говорят, что меня там нашли, сильно достают этим, так часто это говорят и мне, и при мне в компании, типа: «…а мы ему говорим в дупле нашли…». И вот, я сам всем говорю, что меня нашли в дупле Вяза. Около Вяза скамейка, возможно, её помню по фотографии, где сижу на коленях у дедушки.

Орешник! Слева от дома Бабушки, почти у забора. Я быстро и ловко взбираюсь на него, орехов не помню, но я стоя качаюсь на длинных тонких ветвях, весь в зелени, листья большие, мягкие, я ступаю, держась за соседние ветви до самого их конца и они медленно опускаются со мной к земле. Не помню падений, помню радость, солнце и комфорт орешника.

Одинокая яблонька посреди огорода, кажется, ствол снизу побелен, я сижу на ней. Яблоки, даже для меня небольшие, – все червивые, невозможно есть, все в огромных червяках. Я заправляю уродливый тяжелый пистолет пистонами и стреляю. Отец снимает меня с яблони, невысоко же я забрался. Утро, надо ехать домой в квартиру.

Да! Я, мои двоюродные братья Серёжка Берестов и Андрейка Кудрявцев сидим в темном курятнике, кругом сено-солома, курочки пушистые, мы ищем яйца или курочек ловим. Маленькое квадратное окно в стене, только из него идет свет, вдруг на окно сначала легла тень, от лица, затем появилось само лицо, страшное лицо Бабы-Яги с огромным носом, лицо больше окна. Мы не шевелимся, открывается со скрипом дверь, нас пытаются поймать, мы убегаем, прорываемся через лес жгучей крапивы, карабкаемся на крышу сарая, дальше на крышу дома. Серёжка отстал, его поймали, не дав забраться на крышу сарая. Мы перебрались с крыши в безопасное место и от – туда слышим, как орёт Серёжка, во всех красках представляю себе, как у него в колготках выполняет свою воспитательную миссию пучок листьев крапивы… Нас зовут, мы прощены, встречаю Серёжку интересуюсь, как он себя чувствует? Удивляюсь, он не плачет, слез совсем нет, – высохли, он даже не помнит… Маленькие быстро забывают. Мне то казалось, что с него всю шкуру содрали…

Огород. То ли за забором с калиткой, то ли нет, не помню. Помню чахлые побеги картошки на окученных грядках, почти пустыня, ничего интересного, ухожу с огорода.

На желтой, пыльной дороге дядя Боря с мужиками возле светло-зеленого своего мотороллера, у него откидывается сиденье и там богатство-куча всяких разных болтов и гаек, ржавых в основном. Мотороллер всегда чинят. Не помню, как меня катали, но помню звук мотора этой громовой колесницы.

Мы стоим с отцом на желтой дороге около дома. У отца огромный велосипед, на раме прикручено сидение со спинкой, сплетенной из толстой ярко-оранжевой проволоки. Где отец её нашел? Никогда больше такой не видел. Мы едем на велосипеде по лесной тропинке. Слышу сзади, какие-то звуки отца, чувствую его страх, сопоставляю со своими чувствами, его страх мне не передается, знаю, что бояться нечего. Мы падаем. Боль не помню, помню, что не плакал. Меня осматривает отец, не сломал ли я себе что-нибудь. Мне забавно. Отказали у велосипеда тормоза, обнаружил это отец видимо под горку, решил уронить велосипед на ходу. Маленьких и пьяных, кто-то невидимый бережет, кажется, я это тогда ощутил…