Александр Силаев - Так хохотал Шопенгауэр Страница 11

Чего там только не висело на стенах, не лежало на полках и не валялось на мохнатом ковре! Все было: сионисткий «узи» и велокорусский «калашников», итальянский «беретта» и ковбойский «кольт». А также сюрикены, катаны и другие предметы из замечательного мира ниндзей. Ну как, горделиво спросил Пахан, ценишь, брат, мое великолепие? Ага, восхитился Леха. Здорово живешь, уголовная твоя рожа. Обиделся бандит, матюгнулся глухо, недобро зыркнул. Че, параша петушиная, не нравится? Вижу, не нравится, рассмеялся Леха. А еще вижу, что петух ты траханный, чертила парашная, чушка тюремная, мандавошка камерная, дунька лагерная, чмо обиженное и козел захарканный. Понял, да? Не понял Пахан таких речей, надулся и разобиделся, покраснел, глаза выкатил, хвостом затрясся и рогом зашевелил. А сделать-то ничего не может, Леха с «макаром», а он, бедолажечка — с пилкой для ногтей. Спасибо тебе, сказал, за оружие красивое и добротное. А еще спасибо тебе, Пахан, за адресочки заветные. Поблагодарил его Леха, да и шваркнул свинцом в воровское пузо. Полилась кровушка на мохнатый ковер. Ох, и знатно разворотил кишки, упоенно подумал Леха. Стрельнул ради любопытства в грудину. Отстрелил затем пару бандитских ушек. Убей меня, пидар, убей на х… умолял тот. Вспомнил тут Алеха живые христовы заповеди, да и сжалился. Добил контрольным в неразумную голову. Собрал со стены автоматическое оружие, прихватил самурайский меч и направился к выходу.

Погрузил барахлишко в «тойоту», да и отбыл по первому адреску. Оказался концом пути уютный коттедж за резной оградой. Похреначил Алеха очередями пулеметными, подолбил в окно из гранатомета. Народцу потустороннего извел тьму. Остальные бегали в полуумии. Вот теперь пора, решил он и двинул за резную ограду. Бронежелет пахановский нацепить не забыл, и мечом опоясаться не приминул. Пригодились ему и жилет, и катана старинная. Ей и отсек он злодею голову, посчитав излишней для того роскошью. Понравилось Лехе катаной-то убивать.

И успел до утра заглянуть на огонек еще к шестерым. Сначала хреначил из автоматического оружия, а головенку подрезал японским клинком. Кайф получил запредельный. Ни одна женщина и ни один наркотик такого не даст. Ему не даст, по крайней мере, а на остальных Лехе было наплевательски начихать.

По седьмому адресу ждали его не только авторитет с кодлой. Это было для него уже заурядно: ну авторитет, ну кодла, ну полудурки хреновы, чего с них возьмешь? Ан нет, ждал его сюрприз, девушка неписанной красоты, именем Дюймовочка. Затрахали беднягу, конечно, вусмерть. Это тебе не лесбийские нежности на болоте, это покручее покажется: семеро пареньков, все крутые и навороченные, истомленные по нехитрому и долгому сексу. Уж на что слыла Дюймовочка распутницей, а такого и в бреду не видала. Нехитрый-то секс нехитрый, только много его, непропорционально много… Ну да мир не без доброго человека. Зашел Алешка-избавитель, покрошил в щепки злодеяк, встал на одно колено и молвил добро: свободна, мол, красавица. Иди на все четыре стороны, делай, чего хочешь, живи, с кем на ум взбредет. Иди, ясно? Чего стоишь, твою мать? Я кому сказал? Я тебе сказал, проститутка!

Заплакала она слезами горючими. Как же так, говорит, презирают меня добры молодцы. Как же так, а? Прищурилась хитро, улыбнулась ласково, да и поцеловала Алешку в губы. Богатырь не волк, в лес не убежит. Особенно когда в губы.

Проснулись Леха с Дюймовочкой, а вокруг терема народ стоит. Местные, так сказать, жители. Хлеб-соль в руках, на устах речи медовые. И фанфары выкобениваются. Понимает, стало быть, народ, кто к ним пришел и чего наделал. А Леха парень простой, этикету особо не обучен. Спрашивает сразу по-нашенски: будет мне, ребята, памятник рукотворный? Делать нечего, развели ребята руками и согласились.

Вот как по жизни-то надобно шагать!

Так думал Шопенгауэр, по телевизору наблюдая за деяниями друзей. Смотрел и радовался, что есть еще мужчины в русских селеньях. Вот кто Хартлэнд-то на дыбы будет поднимать, когда наступят годы решения. Вот кто у нас, оказывается, соль земли. Вот с кем надлежит в разведку-то хаживать. Смотрел Шопенгауэр на такие дела и радовался. Хохотал, конечно, по-свойски, по-особенному, с философским креном, на звериный лад.

А у Васюхи тоже ящик стоял. Смотрел он по ТВ на суперменское богатырство, охал, ахал, чуть лаптем не подавился. Но так и не подавился. Живуч Васюха, по всему видать.

ГЛАВА ПЯТАЯ, В КОТОРОЙ ПОЯВЛЯЕТСЯ КАНДИДАТ В ПРЕЗИДЕНТЫ

Тише едешь, вернее сдохнешь. Под лежачий камень не инвестируют. Любовь не мышка, в поле не убежит. За одного правильного сотню дурковатых дают. Лохан за всех. Все против сильного.

И пришел Артур в лес. На хрен, думает, с людьми разговаривать? Только время терять. И давай он лесных зверушек наставлять на правильную житуху.

— Желание — вот основа основ. Если его нет, гарантированно ничего другого не будет. А если оно есть, появляется вероятность, что другое будет. Но может, конечно, и не быть. Желающих всегда больше, чем желаемого. Это так. Ну жесток мир — и жестокость эта правильна, потому что не нам чего-то судить в устройстве мира. Не мы его сотворили. Вот сотворим свой мир — и в нем будем судить. А вселенную пусть Господь судит, если таковой, конечно, наличествует.

Нас должны интересовать две вещи: чего правильно желать и как правильно желать? Можно на два вопроса ответить одним словом: по максимуму. Что желать? Максимального. Как желать? Максимально. То есть цель — сделать за короткий жизненный промежуток нечто стоящее, что не так уж трудно, но и не так уж легко. Тысячи людей это делают — вроде бы нетрудно. Миллиарды людей этого не делают — получается, что тяжело. Каждый сам должен определиться, хочет ли он оставаться в этих миллирдах… Я введу понятие — онтологический мусор. Это человек, который ничего не дал жизни и почти наверняка ничего не даст. Это человек, в котором к двадцати пяти полностью умирает честолюбие. В детстве он, может быть, хотел еще быть пиратом, а затем мечтал только о тишине., да чтобы в пару раз увеличить размер зарплаты — и все. И точка. И придел. Не станет пиратом. А зря. Быть пиратом не так уж плохо, если нельзя уж стать президентом России.

Есть, конечно, десятки путей самореализации. Интересно бы их сравнить, взяв как раз мерку величия. Давайте только договоримся о двух вещах: моральные категории устранить напрочь. Ну давайте не быть дураками, давайте не говорить, что Керенский и Коля Второй более величественные фигуры, чем Ленин и Сталин. Однажды одного интеллигента российского спросили о самых великих людях столетия. Так он, мудила, Солженицына назвал, Сахарова назвал, и еще парочку советских актеров, а Гитлера забыл. И Солженицына назвал вместо Джойса! И Гитлера забыл, дурачок! Так вот, давайте договоримся сразу — Гитлера не забывать. Солженицына вперед Джойса не водружать. И еще момент: есть правильный патриотизм, а есть дурной, так давайте дурной обходить. Большинство россиян в одной анкете назвали величайшим гением всех времен Петра Первого. Но это только от недостатка ума такое можно сказать. Ну спросите китайца или француза, кто он такой, вам скажут, что это разновидность медведя. Давайте смотреть с какого-то уровня, а не выглядывать на мир из оконца, обтянутого бычьим пузырем.

И еще нюанс — какая-то идиотская тяжба между идеалистами и материалистами, она и на нашей проблематике отразилась. Ну бывают такие эпохи повального сумасшествия, когда физики спорят с лириками, и кто-то там побеждает, а кто-то выпадает в осадок. Или еще хуже, когда деньги объявляются чем-то стыдным. Поэты — все, банкиры — грязь. Сейчас, правда, наоборот: банкиры — все, а вот поэты — действительно грязь. Но это подвиды, а сумасшествие одно в своей сути. Оно в какой-то дискретности там, где ее быть не должно. Вот любого спроси: он согласен оставить величие только за банкирами или только за поэтами. Я на символах говорю, банкир и поэт — как бы два образа, в которых все типажи вмещаются. У Шпенглера это вот Пилат и Иисус, они на уровне символов так же делят человеческую породу. Поэт здесь не человек, который стихи пишет, хотя и это тоже. И банкир не обязательно в банке сидит. Так вот, незамутненный взгляд никогда не скажет, что мафиози лучше литератора, потому что мир так устроен. Он, кстати, никогда не скажет, что литератор лучше мафиози — по той же причине. Здесь ведь масштаб играет первую роль, если мы выкидываем мораль и признаем литературу и насилие сильными человеческими занятиями. (Занятия делятся на слабые и сильные: в конторе считать бумажки, например — занятие слабое, немужское.) Один Набоков стоит кучи тех криминальных парней, что держат сейчас страну. По масштабу. Как великий русский писатель, лучше Толстого и Достоевского, скорее всего. Ну а дон Корлеоне, например, тянет на половину Союза писателей СССР, и в России этих Корлеоне хватает.

И вот здесь самое интересное для незамутненного взгляда, поскольку для замутненного все ответы сразу расставлены. Ну кто, действительно, лучше: Христос или Наполеон? Чье деяние сильнее? Кто больше впечатал свою судьбу в мир? Ну кто важнее: Эйнштейн или Гитлер? Кто фундаментальнее изменил человечество? Кто сильнее жизнь прожил? Чья Судьба перевесит? Но все равно, главное очень легко: незряшная судьба от онтологического мусора отличается сразу. И просто реализовавшийся человек от гения отличается без каких-то раздумий, там сразу скачок в масштабе — он виден без анализа, лишь бы незамутненым взглядом. Это, кстати, важно, в истории ведь очень часто доминирует мутный взгляд, порожденный чудовищной интеллектуальной инверсией. Жизнь, правда, ставит все на свои места, как-то по-своему затирает слишком гнилые оценки, но иногда ведь и не затирает — вот в чем беда.