Игорь Губерман - Искусство стареть (сборник) Страница 12

Жить беззаботно и оплошно – как раз и значит жить роскошно

Ушли и сгинули стремления,остыл азарт грешить и каяться,тепло прижизненного тленияпо мне течёт и растекается.

Когда остыл душевный жар,а ты ещё живёшь зачем-то,то жизнь напоминает жанр,который досуха исчерпан.

Уже мы в гулянии пылкомучастие примем едва ли,другие садятся к бутылкам,которые мы наливали.

Покуда мы свои выводим трели,нас давит и коверкает судьба,поэтому душа – нежней свирели,а пьёшь – как водосточная труба.

Мы столько по жизни мотались,что вспомнишь – и льётся слеза,из органов секса осталисьу нас уже только глаза.

Нам не светит благодатьс ленью, отдыхом и песнями:детям надо помогатьдо ухода их на пенсии.

Не сдули ветры и годани прыть мою, ни стать,и кое-где я хоть куда,но где – устал искать.

Всюду ткут в уюте спаленновых жизней гобелен,только мрачен и печаленчуждый чарам чахлый член.

На старости я сызнова живу,блаженствуя во взлётах и падениях,но жалко, что уже не наяву,а в бурных и бесплотных сновидениях.

Покрыто минувшее пылью и мглой,и грустно чадя сигаретой,тоскует какашка, что в жизни былойбыла ресторанной котлетой.

На старости я, не таясь,живу как хочу и умею,и даже любовную связья по переписке имею.

Опыт наш – отнюдь не крупностьистин, мыслей и итогов,а всего лишь совокупностьран, ушибов и ожогов.

Ругая жизнь за скоротечность,со мной живут в лохмотьях пёстрыхдве девки – праздность и беспечность,моей души родные сёстры.

Окажется рощей цветущейущелье меж адом и раем,но только в той жизни грядущеймы близких уже не узнаем.

Ещё мне внятен жизни шуми штоф любезен вислобокий;пока поверхностен мой ум,ещё старик я не глубокий.

Слава Богу, что я уже старый,и погасло былое пылание,и во мне переборы гитарывызывают лишь выпить желание.

Мне жалко, что Бог допускаетнелепый в расчётах просчёт,и жизнь из меня утекаетбыстрее, чем время течёт.

Я старый, больной и неловкий,но знают гурманки слияния,что в нашей усталой сноровкеещё до хера обаяния.

В пустыне усталого духа,как в дремлющем жерле вулкана,всё тихо, и немо, и глухо —до первых глотков из стакана.

Уже виски спалила проседь,уже опасно пить без просыпа,но стоит резко это бросить,и сразу явится курносая.

Житейскую расхлёбывая муть,так жалобно мы стонем и пыхтим,что Бог нас посылает отдохнутьбыстрее, чем мы этого хотим.

Я слишком, ласточка, усталот нежной устной канители,я для ухаживанья стар —поговорим уже в постели.

Одно я в жизни знаю точно:что плоть растянется пластом,и сразу вслед начнётся то, чтоТворец назначил на потом.

Я шамкаю, гундосю, шепелявлю,я шаркаю, стенаю и кряхчу,однако бытиё упрямо славлюи жить ещё отчаянно хочу.

Себя из разных книг салатомсегодня тешил я не зря,и над лысеющим закатомвзошла кудрявая заря.

В любом пиру под шум и гамушедших помяни:они хотя незримы нам,но видят нас они.

Я к веку относился неспростас живым, но отчуждённым интересом:состарившись, душа моя чиста,как озеро, забытое прогрессом.

Ничуть не больно и не стыдноза годы лени и гульбы:в конце судьбы прозрачно видносуществование судьбы.

Нечто круто с возрастом увяло,словно исчерпался некий ген:очень любопытства стало малои душа не просит перемен.

Пришли ко мне, покой нарушив,раздумий тягостные муки:а вдруг по смерти наши душина небе мрут от смертной скуки?

На пороге вечной ночикоротая вечер тёмный,что-то всё ещё бормочетбедный разум неуёмный.

Сегодня исчез во мракеещё один, с кем не скучно,в отличие от собакия выл по нему беззвучно.

Я живу, незатейлив и кроток,никого и ни в чём не виня,а на свете всё больше красоток,и всё меньше на свете меня.

Ещё родить нехитрую идеюмогу после стакана или кружки,но мысли в голове уже редеют,как волос на макушке у старушки.

Со мной, хотя удаль иссякла,а розы по-прежнему свежи,ещё приключается всякое,хотя уже реже и реже.

И хотя уже виднамне речушка Лета,голова моя полнамусора и света.

Нам, конечно, уйти суждено,исчерпав этой жизни рутину,но закончив земное кино,мы меняем лишь зал и картину.

Люблю ненужные предметы,любуюсь медью их и глиной,руками трогаю приметытого, что жизнь случилась длинной.

Ещё свой путь земной не завершив,российской душегубкой проворонен,по внешности сохранен я и жив,но внутренне – уже потусторонен.

Иступился мой крючоки уже не точится;хоть и дряхлый старичок,а ебаться хочется.

Я не был накопительства примероми думаю без жалости теперь,что стал уже давно миллионеромпо счёту мной понесенных потерь.

Пока себя дотла не износил,на баб я с удовольствием гляжу;ещё настолько свеж и полон сил,что внуков я на свет произвожу.

Нет часа угрюмей, чем утренний:душа озирается шало,и хаосы – внешний и внутреннийкоростами трутся шершаво.

Я чую в организме сговор тайный,решивший отпустить на небо душу,ремонт поскольку нужен капитальный,а я и косметического трушу.

Мечтай, печальный человек,целебней нет от жизни средства,и прошлогодний веет снегнад играми седого детства.

Дойдя до рубежа преображения,оставив дым последней сигареты,зеркального лишусь я отраженияи весь переселюсь в свои портреты.

О чём-то грустном все молчали,но я не вник и не спросил,уже чужие знать печалинет у меня душевных сил.

Конечно, всё на свете – суетапод вечным абажуром небосвода,но мера человека – пустотаокрестности после его ухода.

Уже давно мы не атлеты,и плоть полнеет оголтело,теперь некрупные предметылегко я прячу в складках тела.

Держусь ничуть не победительно,весьма беспафосно звучу,меня при встрече снисходительноублюдки треплют по плечу.

Пусть меня заботы рвут на части,пусть я окружён гавном и суками,всё же поразительное счастье —мучиться прижизненными муками.

Когда мы кого-то ругаеми что-то за что-то клянём,мы желчный пузырь напрягаем,и камни заводятся в нём.

Не по капризу Провидениямы на тоску осуждены,тоска у нас – от заблуждения,что мы для счастья рождены.

Я жизнь мою обозреваю,почти закончив путь земной,и сам себя подозреваю,что это было не со мной.

Ты, душа, если сердце не врёт,запросилась в родные края?Лишь бы только тебя наперёдне поехала крыша моя.

Моя прижизненная аураперед утечкой из пространствав неделю похорон и траурапронижет воздух духом пьянства.

Как судьба ни длись благополучно,есть у всех последняя забота;я бы умереть хотел беззвучно,близких беспокоить неохота.

Угрюмо ощутив, насколько тленны,друзья мои укрылись по берлогам;да будут их года благословенны,насколько это можно с нашим Богом.

Как раньше юная влюблённость,так на закате невзначайнас осеняет просветлённостьи благодарная печаль.

Замшелым душам стариковсозвучны внешне их старушки:у всех отпетых гавнюкових жёны – злобные гнилушки.

Я остро ощущаю временами(проверить я пока ещё не мог),что в жизни всё случившееся с нами —всего лишь только опыт и пролог.

Когда близка пора маразма,как говорил мудрец Эразм,любое бегство от соблазнаесть больший грех, чем сам соблазн.

Я храню душевное спокойствие,ибо всё, что больно, то нормально,а любое наше удовольствие —либо вредно, либо аморально.

Вульгарен, груб и необуздан,я в рай никак не попаду,зато легко я буду узнанво дни амнистии в аду.

То ясно чувствуешь душой,то говорит об этом тело:век был достаточно большой,и всё слегка осточертело.

Так же будут кишеть муравьи,а планеты – нестись по орбитам;размышленья о смерти мои —только мысли о всём недопитом.

Готовлюсь к уходу туда,где быть надлежит человеку,и время плеснёт, как воданад камешком, канувшим в реку.

Остатком памяти сухим,уже на склоне и пределемы видим прошлое таким,каким прожить его хотели.

Лишь на смертном одре я посмею сказать,что печально во всём этом деле:если б наши старухи любили вязать,мы бы дольше в пивных посидели.

Старение – тяжкое бедствие,к закату умнеют мужчины,но пакостно мне это следствиеот пакостной этой причины.

Я думаю – украдкой и тайком,насколько легче жить на склоне лет,и спать как хорошо со стариком:и вроде бы он есть, и вроде нет.

Мы стали снисходительно терпетьизлишества чужого поведения:нет сил уже ни злиться, ни кипеть,и наша доброта – от оскудения.

Что стал я ветхий старичок,меня не гложет грусть,хотя наружно я сморчок,внутри – солёный груздь.

Финал кино: стоит кольцомдесяток близких над мужчиной,а я меж них лежу с лицом,чуть опечаленным кончиной.

Ещё едва-едва вошёл в кураж,пора уже отсюда убывать,а чувство – что несу большой багаж,который не успел распаковать.

Очень я игривый был щенок,но дожив до старческих седин,менее всего я одинокименно в часы, когда один.

Купаю уши в мифах и парашах,никак и никому не возражая;ещё среди живых немало наших,но музыка вокруг – уже чужая.

Как только жить нам надоести Бог не против,Он ускоряет нам разъезддуши и плоти.

Старик не просто жить устал,но более того:ему воздвигли пьедестал —он ёбнулся с него.

Давно уж качусь я со склона,а глажу – наивней мальчишки —тугое и нежное лонолюбой подвернувшейся книжки.

Время – лучший лекарь, это верно,время при любой беде поможет,только исцеляет очень скверно:мы чуть позже гибнем от него же.

На время и Бога в обиде,я думаю часто под вечер,что те, кого хочется видеть,не здесь уже ждут нашей встречи.

Весьма, конечно, старость ощутима,но ценным я рецептом обеспечен:изношенной душе необходимаполивка алкоголем каждый вечер.

Вся интимная плеядаиспарилась из меня:нету соли, нету яда,нету скрытого огня.

Тёк безжалостно и быстродней и лет негромкий шорох;на хера мне Божья искра,если высыпался порох?

Забыв про старость и семью,согретый солнечным лучом,сажусь я в парке на скамьюи размышляю ни о чём.

На лицах у супружеской четы,нажившей и потомство, и добро,являются похожие черты —удачной совместимости тавро.

Между мной и днём грядущимв некий вечер ляжет тень,и, подобно всем живущим,я не выйду в этот день.

Хоть самому себе, но внятноуже пора сказать без фальши,что мне доныне непонятновсё непонятное мне раньше.

Всерьёз меня волнует лишь угроза —подумаю, мороз бежит по коже —что я из-за растущего склерозаначну давать советы молодёжи.

В душе – руины, хлам, обломки,уже готов я в мир иной,и кучерявые потомкивзаимно вежливы со мной.

Кто алчен был и жил напористей,кто рвал подмётки на ходу,промчали век на скором поезде,а я пока ещё иду.

Не знаю, как по Божьей сметедолжна сгореть моя спираль,но я бы выбрал датой смертичисло тридцатое, февраль.

Во всех веках течёт похожесюжет, в котором текст не нужени где в конце одно и то же:слеза вдовы и холм над мужем.

У врачебных тоскуя дверей,мы болезни вниманием грееми стареем гораздо быстрейот печали, что быстро стареем.

Всё, что в душе носил, – изношено,живу теперь по воле случаяи ничего не жду хорошего,хотя упрямо верю в лучшее.

Можно очень дикими согретьсямыслями, короткими, как искра:если так разрывно колет сердце —значит, я умру легко и быстро.

Да, уже мы скоро все тамсоберёмся, милый мой,интересно только – светомили гнилостью и тьмой?

Ткань жизни сожжена почти дотла,в душе и на гортани – привкус терпкий,уже меня великие делане ждут, а если ждут – пускай потерпят.

Бесплотные мы будем силуэты,но грех нас обделять необходимым,и тень моя от тени сигаретысумеет затянуться горьким дымом.

Вкусил я достаточно света,чтоб кануть в навечную тьму,я в Бога не верю, и этопрекрасно известно Ему.

Не чересчур себя ценя,почти легко стареть,мир обходился без меняи обойдётся впредь.

В какую ни кидало круговерть,а чуял я и разумом и носом:серьёзна в этой жизни только смерть,хотя пока и это под вопросом.

Поскольку ни на что ужене годен, теперь я относительно свободен