Юрий Бурносов - Год Мудака Страница 12

— Разумно…

— Ты скажи лучше, чего не на работе?

— Напился вчера. Отгул взял.

— А откуда про дураков знаешь?

— Про слабоумных граждан, — опять поправил Кукин, жуя. — В телефоне подслушал. Так что ты по телефону что попало не тренди.

Дурак Володя говорить по-русски не разумел. Сидел в машине, открывал и закрывал бардачок. Нашел блестящие наручники, обрадовался.

— Карашки, — сказал он, сияя. — Карашки и пытоси.

— Чего это он? — не понял Лагутин, с интересом наблюдавший за дурацкими эволюциями.

— Говорит, — равнодушно сказал Фрязин, протирая стекло. — У него свои слова какие-то. Это, как я понимаю, он про пытки говорит. И про страшные кары.

— Во блядь, — удивился Лагутин. — А у меня молчаливый. Я его заставил колесо накачивать. Эй, Володь!

Дурак высунулся, разинув рот.

— Володь, батька-матка есть?

— Батя. Батя опотел.

— Помер батя, — перевел Фрязин.

— Как ты его понимаешь?

— А хуй его знает. Понимаю, и все.

Молчаливый дурак Лагутина тем временем накачивал колесо, громко кряхтя.

— Твоего как звать?

— Миша.

— Он тебе колесо не лопнет? — забеспокоился Фрязин.

— Лопнет — новое поставлю. Зато смотри как старается! Дует как!

Дурак пукнул, захихикал и принялся качать с новыми силами.

— Слушай, — сказал Лагутин, оглядевшись. — Слушай, Фрязин, а чего с мудаком тем, со стадиона? За что отпустили?

— А я знаю?

— Не бывает так, — убежденно сказал Лагутин. — Мудаков просто так не отпускают. Знаешь, что мужики говорят?

— Что?

— Что это специальный мудак. Засланный. То есть на самом деле он не мудак, а мудаком притворяется, чтобы проникнуть к ним и все мудацкие тайны узнать.

— Да какие у них тайны? — удивился Фрязин и тоже огляделся. Дурак Володя прислушивался к разговору, но насчет него беспокоиться не приходилось.

— Мало ли. На то и мудаки. Чего бы их велено было изводить? Ну ладно, черт с ними. Ты слышал, сам Министр-Спаситель приезжает?

— Куда?!

— В управление. Поздравлять, стало быть, с профессиональным праздником.

— Это что же, усиление?

— В усилении менты пускай стоят, а у нас — праздник. Премию обещали, я в бухгалтерии у Зойки пронюхал. А потом торжественное собрание, банкет, все дела. Мы, господа оперативные уполномоченные из ветеранов, как раз на торжественное и банкет попадаем, кто ниже чином — уже хуй.

— Э… — начал было Фрязин, желая сказать «Это хорошо», но тут с громким хлопком лопнула камера лагутинского автомобиля.

— Ебааать! — закричал Лагутин радостно. — Во надул! Во силен!

— Махяник. Мандец, — внятно произнес дурак Володя и надел сам на себя наручники.

Мэр Великой Столицы поправил ермолку (сегодня он надел ермолку с тем чтобы символизировать благостное отношение к евреям, жидам и тех, кого велено жидами не считать) и набрал короткий номер из двух цифр.

— Але, — сказали в трубке.

— Здравствуйте, — почтительно сказал Мэр.

— Здравствуйте, — почтительно ответил Сами-Знаете-Кто. В самом деле, отчего двум почитаемым людям не почитать друг друга.

— С праздником, — сказал Мэр.

Какой сегодня праздник, он точно не знал, но какой-нибудь обязательно был: может, церковный, а может, профессиональный.

— Спасибо, а-а… И вас также, — ответил Сами-Знаете-Кто, который тоже не знал, какой сегодня праздник, но какой-нибудь обязательно же был. «Русские люди любят праздновать праздники», — как-никак, цитата из Сами-Знаете-Кого. — Как успехи?

— Послезавтра выборы в городскую Думу.

— И как?

— Как положено — девяносто процентов ВДПР, пять процентов независимых кандидатов, пять процентов оппозиция.

— Викторию, а-а… не забыли?

— Забыли, — стыдливо признался Мэр. — В последний момент вписали. Выкинули какого-то… — он сверился со списком. — Вот, Лившица выкинули.

— Это кто?

— А бог его знает. Финансист какой-то. «Жидом не считать».

— Пора бы… а-а… шесть процентов оппозиции сделать. Пусть даже за счет… э-э… ВДПР. А то в гражданах появляются ненужные мысли.

— Сделаем, — кивнул Мэр.

— Вот и сделайте. И еще… А-а… Памятник на месте Пушкина кому ставят? Зачем поэта, а-а… ломаете?

— Пушкин — это наше все! Мы его не ломаем, мы переносим!

— А-а… А то мне пидоры жалуются… Говорят, ущемляете… Встречаться не под кем.

— Ни боже ж мой, — сказал Мэр, поправляя употевшую ермолку.

— А-а… Ну хорошо. А куда переносите?

— А там рядом.

— А на его место?

— А на его место Микитина. Нашего четырежды Нобелевского лауреата.

— Микитина? Это… а-а… хорошо. И вот хотел еще спросить. На съезде, помню, смотрю вниз… как гимн пели… И там такой, сразу видно, из ВОПРАГ товарищ… а-а… деловой такой… Вроде сектор шестой, ряд двадцатый-тридцатый, пошерстите там…

— Особые приметы? Безжопные штаны или еще что?

— Да нет. Тем и привлек. Мужичок такой… От сохи, хе-хе… Рыжеватый, коренастый… Такой бодрый и бравый… Вы его найдите, вам на московское управление сподручнее выходить, так что… а-а… До свидания.

— До свидания, — сказал Мэр, положил трубку и сокрушенно подумал, что вот же, блядь, везет людям. Ни с хуя — и в дамки.

Глава 8

«Как учёный скажу — у нас нет никаких условий для диктатуры.

И не только потому, что Путин за рынок и за частную собственность».

Сами-Знаете-Кто сидел в сортире, читал запрещенную книжку Буковски и много думал.

У Буковски не работал унитаз. И тогда Буковски — прямо так и написано — вылавливал плавающее там говно, складывал в коричневый бумажный мешочек, шел на улицу и выбрасывал его в укромном месте.

Сами-Знаете-Кому это не давало покоя. Он представил себя на месте Буковски и решил, что писатель вел себя в корне неверно. Зачем трудоемко вылавливать говно из унитаза, где оно плавает в воде, приобретая неудобную для вылавливания и транспортировки консистенцию, если можно насрать прямо в мешочек? Понятно, что это требует определенной ловкости… С другой стороны, если поднести мешочек прямо к анальному отверстию и плотно обжать по краям, то все говно попадет прямо туда. А Буковски, судя по всему, человек был небрезгливый, осуществил бы такую процедуру без труда, раз уж говно вылавливал…

Нет, подумал Сами-Знаете-Кто и покачал головой. Правильно мы его книжки сожгли. Буковски этот ничему не может научить.

С этими мыслями он вырвал страничку и тщательно принялся ее разминать.

Костер горел ярко и жарко, а стоявший возле него товарищ из «Идущих вперед» — а может, из «Идущих в зад», потому что он был в безжопных штанах и куртке с портретом Сами-Знаете-Кого — шевелил там длинной кочергой. Черные хлопья порхали, как мотыльки.

— Карашки, — сказал дурак Володя, взволнованно глядя на костер.

— Заебись, — согласился с ним Фрязин. — Мы в детстве картошку пекли.

Володя кивнул. То ли понял, то ли просто так.

— Гражданин…

Кто-то подергал Фрязина за полу. Мужчина в очках стоял, переминаясь с ноги на ногу, и держал в руке книгу, аккуратно обернутую в газетку.

— Что вам?

— А скажите, гражданин, можно книжку поменять?

— Что у вас там?

— Да вот, — мужчина в очках осторожно ободрал газетку и показал Фрязину красивую обложку. — Пелевин.

— Дайте-ка посмотрю, — «идущий в зад» взял у очкатого книжку и полистал. — Ну и кого наебать хотели?

— А что такое? — заинтересовался Фрязин.

— Да вон, смотрите, — и «идущий вперед» сунул ему под нос раскрытые страницы. Фрязин прочитал про себя: «С Кузнецкого моста я заехал в кондитерскую на Тверской и, хотя желал притвориться, что меня в кондитерской преимущественно интересуют газеты, не мог удержаться и начал есть один сладкий пирожок за другим. Несмотря на то, что мне было стыдно перед господином, который из-за газеты с любопытством посматривал на меня, я съел чрезвычайно быстро пирожков восемь всех тех сортов, которые только были в кондитерской».

Фрязину тут же захотелось теплого пирожка с мясом, повидлом или пусть даже с капустой, но понять он ничего не понял.

— И что? — спросил он. — Про пирожки.

— Не про пирожки, а Льва Толстого книга, «Юность».

— А что, Толстого не велено менять?

— Толстого не велено. Пелевина — велено, только Пелевина не осталось, а эти ферты где-то обложки, блядь, берут и всякую хуйню в них запихивают.

— Протестую! — сказал мужчина в очках. — Толстой не это самое!

— Не что? — спросил Фрязин.

— Ну… не оно. Не как гражданин сказал.

— Не хуйня, что ли? — спросил «идущий в зад».

— Не она, — кивнул мужчина в очках.

— Ну пусть не хуйня ваш Толстой. А что Пелевин-то ваш пишет?