Джером Джером - Большая коллекция рассказов Страница 12

– Ужасная мысль! – сказала она.

– Для нас, но не для тех, кто будет жить после нас. Ребенок боится возмужалости. Аврааму, бродившему со своими стадами, жизнь современного горожанина, прикованного сутра до вечера к своей конторе, показалась бы немногим лучше каторги.

– Мои симпатии на стороне идеалов Авраама, – заметил философ.

– И мои также, – согласился с ним поэт. – Но ни вы, ни я не являемся представителями тенденций современности. Мы принадлежим к числу любопытных древностей. Мы и нам подобные служат тормозом, регулирующим ход прогресса. Очевидно, видовой гений направляется в сторону организованного коллективизма жизни, слившейся воедино под контролем одной центральной идеи.

Единичный работник вовлечен в фабрику. Знаменитый художник в наши дни набрасывает рисунки для нее, каждая вещь составляется пятьюдесятью работниками, каждый из которых обладает совершенством в своей специальности. Почему в отеле, с его пятьюстами слуг, кухней, способной питать три тысячи ртов, все идет гладко, между тем как в «собственном хозяйстве» вечный беспорядок и ссоры? Мы теряем способность жить одни; инстинкт общественности уничтожает ее.

– Тем хуже для общины, – заключил философ. – Человек, как сказал Ибсен, всегда стоит выше всего, когда он стоит один. Вернемся к нашему другу Аврааму. Без сомнения, он, бродя по пустыне, беседуя со своим Богом, был ближе к идеалу, чем современный горожанин, черпающий свои мысли из утренней газеты, восторгающийся в театре всякой бессмыслицей, аплодирующий грубому жесту в каком-нибудь мюзик-холле. В общине руководителем становится всегда стоящий ниже всех. Вы сейчас упомянули о том, что Джонсона теперь все приглашают к себе. А многие ли из современников читали Джонсона, если сравнить с числом подписчиков на «Шутовскую безделицу»? К чему же ведет подобное так называемое «коллективное мышление»? – К различным мафиям и дрейфусиадам. Породила ли толпа когда-нибудь благородную идею? Если бы Сократ и Галилей, Конфуций и Христос «думали коллективно», – мир действительно был бы муравейником, каким, по-видимому, вам рисуется его будущность.

– Подводя итог в книге, следует смотреть на обе страницы, – ответил поэт. – Я соглашаюсь: толпа, сама по себе, не создает ничего; с другой стороны, она вбирает идеалы в свою душу и дает им убежище. Она более охотно отзывается на хорошее, чем на дурное. Кто более стойко поддерживает добродетель, как не ваша галёрка? Негодяй, только что перед тем отколотивший свою мать, вместе с прочими громко аплодирует обращению к прирожденным рыцарским чувствам мужчины на сцене. Он с негодованием отверг бы в эту минуту тень мысли о возможности наброситься на мать, при каких бы то ни было обстоятельствах. «Коллективное мышление» ему полезно. Мотив, побуждающий праздношатающегося, пропитанного абсентом, в патриотическом увлечении кричать: «Долой жидов!», ведет свое происхождение от идеального побуждения. Даже когда толпа сумасшествует, ее может приводить в движение только извращение ее лучших инстинктов. Статистики страховых обществ не могут быть судьями услуги, оказанной Прометеем человечеству. Мир как целое выиграл от коллективизма и достигнет своей цели только с помощью его. Идя по известной тропе цивилизации, мы далеко отошли от кочевого образа жизни. Дорога все еще поднимается, скрытая от нас туманами, но ее зигзаги ведут нас в обетованную землю. Цель, по-видимому, – не развитие отдельной личности, но поднятие расы. Одинокие великие люди – пастухи стада, слуги, а не хозяева мира. Моисей умер и был похоронен в пустыне, только издали созерцая землю, где должны были найти себе отдохновение утомленные странники.

Весьма прискорбно, что «Шутовская безделица» и ей подобные произведения находят себе столько читателей. Но, может быть, этим путем научаются читать такие люди, которые иначе никогда не постигли бы этого искусства. Мы теряем терпение, забывая, что появление и исчезновение нашего поколения – не более как размах маятника часов природы. Вчера мы стремились поглядеть на бой гладиаторов, на сожжение христиан, на казнь через повешение в Ньюгете. Даже с гуманитарной точки зрения, музыкальный фарс – прогресс по сравнению с этим.

– В южных штатах Америки на линчевание отправляются специальные поезда, – гнул свое философ, не сдаваясь, – бой быков переходит во Францию, а английские газеты проповедуют возрождение медвежьей травли и петушиных боев. Разве мы не движемся все по тому же кругу?

– Дорога петляет, как я уже сказал, – возразил поэт. – Подъем несколько крут. Может быть, именно теперь мы идем по изгибу, заворачивающему назад. Я подкрепляю свою веру, время от времени оглядываясь назад. Я вижу трудную дорогу со многими ступенями, ведущими книзу. Но все же мы поднимаемся, все же мы идем кверху.

– К такой презренной цели согласно вашей теории! – проговорила старая дева. – Мне было бы невыносимо чувствовать себя насекомым в улье, имеющим свой маленький, строго определенный круг обязанностей, состоящим в каждом своем поступке под контролем, определенным законом, обязанным пребывать на определенном месте, даже питаться и пить по определенным правилам. Нет, лучше подумаем о чем-нибудь более веселом.

Поэт засмеялся.

– Поздно, дорогая леди, – сказал он. – Дело уже сделано. Мы уже попали в улей; ячейки строятся. Кто живет собственной жизнью? Кто сам себе хозяин? Что вы можете делать, как не жить, сообразуясь с доходом, в маленькой, – не сомневаюсь, уютной, – ячейке; жужжать в своем маленьком миру свою веселую, приятную песенку, помогая себе подобным насекомым, день изо дня исполняя полезную работу, обусловленную личными средствами и темпераментом, видя все те же лица, двигаясь по тому же узкому кругу? Почему я пишу стихи? Меня за это нельзя порицать. Это единственная вещь, что я могу делать. Почему один человек живет и трудится на безлесных скалах Исландии, а другой работает в апеннинских виноградниках? Почему одна женщина ездит в коляске, и, что ни день меняя шляпку, ведет веселую, беззаботную жизнь, а другая мечется, делая ежедневно с июля по июнь по полдюжины визитов, с июля до февраля спеша с одного модного курорта на другой, одеваясь по указанию своей модистки, говоря красивые вещи, каких от нее ожидают? Кому удается избегнуть закона улья? Только забулдыге, бродяге. С другой стороны, какого человека мы уважаем и какому завидуем? Человека, трудящегося для общины, человека «общественного», как мы его называем; человека бескорыстного, работающего ради дела, а не ради выгоды, посвящающего дни и ночи на изучение тайн природы, на приобретение знаний, полезных всей расе. Разве не счастливейший тот человек, который победил свои личные инстинкты и отдал себя на служение общественному благу? Улей образовался в дни господства мрака, когда человек еще не имел знаний; он образовался на ложных основаниях. Этот человек будет иметь ячейку пошире, чем прочие, вся прочая мелкота будет завидовать ему, тысячи ползающих личинок будут его рабами, влача несчастное существование только для него, и для него одного; весь свой мед они должны приносить ему; он наедается, а они мрут с голоду. А польза какая? Он не стал крепче в своей волшебной ячейке. Сон для утомленных глаз, а не для шелковых одеял. Сны людям снятся повсюду. Его желудок, если он его растягивает – этот орган ведь невелик, – мстит за это. Запас меда горкнет. Старый улей получил свое начало в мрачные дни невежества, глупости, грубости. Должен возникнуть новый улей.

– Я и не подозревала, что вы социалист, – сказала светская дама.

– И я также, до нашего разговора, – подтвердил поэт.

– А в будущую среду вы будете заступаться за индивидуализм, – засмеялась светская дама.

– Очень может быть, – согласился поэт. – Пучина взывает многими голосами.

– Попрошу еще чашку чаю, – сказал философ.

НОВАЯ УТОПИЯ

Я провел исключительно интересный вечер. Обедал с некоторыми из моих выдающихся друзей в «Национальном социалистическом клубе». Обед отличался удивительною изысканностью блюд. Были фазаны, начиненные трюфелями и удостоившиеся со стороны одного из нас наименования кулинарной поэзии; были, разумеется, и другие блюда, ни в чем не уступавшие фазанам. Если же я прибавлю, что шато-лафит 1849 года был вполне достоин той цены, которую мы за него заплатили, то, полагаю, это будет лучшим доказательством изысканности нашего обеда.

После обеда, за сигарою (во имя истины должен сознаться, что «Национальный социалистический клуб» очень опытен в приобретении хороших сигар) у нас завязалась крайне поучительная беседа о грядущей национализации капитала и о полном социалистическом равенстве людей.

Положим, что касается лично меня, то я был обречен больше слушать, чем говорить, благодаря своей некомпетентности в данных вопросах. Рано лишившись своих родителей, я в детстве был поставлен в такие условия, которые вынуждали меня собственными усилиями прокладывать себе жизненный путь; поэтому у меня не было времени заниматься мировыми вопросами.