Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям Страница 13

Остап объявился в Петрограде — вместе с революцией.

— Коля Остен-Бакен! — кричал он, растирая обмороженные февральским ветром щеки и выбивая классическую чечетку щегольскими, не по сезону, штиблетами. — Цепляй на широкую грудь красный бант порасфуфыристей, и за мной — на улицу!

— Побьют ненароком.

— Да мы теперь сами кому хошь рыло начистим! Такое поле для активной, самостоятельной деятельности!.. Угадай, что мне всего больше нравится в настоящем моменте?

— Грядущие демократические перемены.

— Нет, изумительный лозунг большевиков. «Грабь награбленное» или, выражаясь кондовым партийным языком, «экспроприация эскпроприаторов».

— Боишься опоздать к разделу собствености?

— Эх, Остен-Бакен, Остен-Бакен! Не чувствуешь задницей пульса времени. Или ты добровольно сольешься с массами голодных и рабов, или тебя шлепнут, как чуждый элемент.

— Тогда я — с тобой.

— Сделай милость… И не забудь захватить что-нибудь из тары. Ящиков и бочек не надо. Желательно не бросающееся в глаза. Вот как, например, мой конспиративный акушерский саквояж.

— С инструментом?

— Гинекологические принадлежности были обменены на одном захолустном полустанке на две буханки ситного.

— Кому они там могли понадобиться?

— Хозяйке понравился их лучезарный блеск и строгое изящество форм.

— Думаешь, нам не хватит одного саквояжа на двоих?

— Остен-Бакен, ты, как всегда, не в меру мудр. Действительно, не собираемся же мы кантовать мебеля и прочую рухлядь. Брать будем исключительно золото и камушки. Учти, серебро — игнорируем.

— А хозяева будут терпеливо взирать на наше самоуправство?

— Самые знатные и самые богатые задали деру и уже финишируют где-нибудь в районе шведской границы. Я уверен спасая свои жалкие, никчемные душонки от праведного народного гнева, они побросали добро, слуг и декоративных собачек. Так что поспешим в беспризорные закрома.

— А вдруг напоремся на прислугу?

— Для этих запуганных растерянных существ мы представители комитета свободных студентов. Ищем место для штаба.

— Всю разговорную часть возьмешь на себя?

— Нет, доверюсь твоему почвоведческому косноязычью…

Увенчав груди бантами, мы ринулись в круговорот взбаламученной жизни.

Долго не раздумывая, Остап выбрал особняк побогаче и решительно направился к тяжелым забронзовевшим дверям.

Потерзал звонок.

— Кажется, мы на правильном пути.

Остап навалился плечом на дверь, и она послушно поддалась.

— Удавлюсь, если до нас здесь побывала хоть одна сволочь.

Но Остап напрасно волновался.

Комнаты встретили нас чистотой, уютом и порядком, как будто хозяева вышли куда-то на минутку и вот-вот вернутся, чтобы на изысканном французском осведомиться о наших преступных намерениях.

Остап пританцовывал на коврах, Остап открывал все шкафы и шкафчики подряд, Остап упадал на канапе и кресла, Остап ронял книги с золотыми обрезами и массивные хрустальные пепельницы.

Я понуро, в ожидании женского истеричного крика или разгневанного холеного баритона, тащился за упивающимся экспроприатором из комнаты в комнату.

— Остен-Бакен, глянь, какая прелесть — неописуемой стоимости!

И Остап уступил мне место перед стеклянными полками, сплошь уставленными ювелирными изделиями.

— Знаменитые пасхальные яйца работы Фаберже, — сказал я отсутствующим голосом, касаясь одним пальцем россыпи бриллиантов по золоту. — Утеха особ, приближенных к императорскому величеству.

— Согласен на яйца, — Остап раскрыл саквояж. — Подавай-ка аккуратненько сии безделушечки.

Вдруг за окнами зашумело, заорало, загремело.

Остап защелкнул принявший сокровища саквояж и отодвинул портьеру.

— Хозяева вернулись? — спросил я, торопливо открывая дверцу просторного зеркального шкафа.

— Хуже… Конкуренты… Придется отстреливаться.

— Чем?

— Ах да, я впопыхах забыл свой любимый пулемет.

— Много?

— Еще сколько! — Остап перешел к противоположному окну. Взяли в кольцо… Ты, Остен-Бакен, предпочитаешь быть растерзанным мозолистыми лапами пролетариев, аккуратно расстрелянным пьяной солдатней или оприходованным дюжими матросиками?

— Может, они не посмеют ворваться внутрь?

— Подожди, им еще надо выяснить, у кого на это больше прав. Пока они лупцуются, надо искать выход из окружения.

— Спустимся по водосточной трубе, как в детстве.

— Нет, я еще не дозрел до изображения медленно движущейся мишени…

— Тут в шкафу целая куча платьев…

— Хочешь зарыться?

— Имеются трусики с кружавчиками, лифчики с рюшечками, накрахмаленные переднички и капорочки с тесемочками… Переоденемся горничными…

— Соблазненными негодяем — тайным советником. Тебе, Остен-Бакен, явно пойдет двадцативосьми недельный живот из подушки. Но вот моя небритая физия вряд ли сойдет за миловидное глупое личико.

— Тогда переквалифицируемся в капельдинеров.

— А нас не заставят сдавать экзамен по обслуживанию новоиспеченных господ?

— Да, с подносом мне не управиться… К тому же, я слишком солидно слеплен для забитого слуги.

— Домашние псы тоже из нас не получатся. А то бы я изящно свернулся калачиком на пуфе и преданно смотрел бы в глаза и дружелюбно помахивал хвостом… У тебя, Остен-Бакен, случайно не завалялось в карманах пары породистых хвостов?

— Давай просто прикинемся хозяйскими детьми.

— И получим за простоту по девять граммов отличного свинца? Мое молодое сердце отказывается от такого груза.

Дверь внизу отчаянно возвестила о непрошеных визитерах.

— Ладно, Остен-Бакен, хоть узнаем, кто победил, за право безнаказанного мародерства.

И Остап направился к парадной лестнице.

— Может, спрячемся под кровать?

— Не канючь, — Остап бережно качнул саквояж, как больного младенца. — Зубозаговаривание — мое природное свойство… Не зевай и давай деру только по моему сигналу… Бежать придется быстрее пули.

— В каком смысле, прямом или переносном?

Остап не ответил, смело шагнув навстречу судьбе, которая уже, топоча, подымалась по лестнице в бушлатах и бескозырках.

— Братва, буржуй канает!

— Товарищ буревестник революции, вы ошибаетесь, — Остап демонстративно поправил бант на груди.

— Хто? Я? — арьергардный матрос ловко сдернул с плеча винтовку и лязгнул затвором.

— Нет, ваш коллега, — Остап мило одарил улыбкой подоспевшего детину.

— Ах, ты гад! — детина нацелился штыком в бант Остапа. Кишки выпущу!

На штыке покачивались нанизанные пухлые портмоне выпотрошенных господ.

Я, обмирая, насчитал девять штук и осел за колонну.

— Не трепыхайте без толку могучими крыльями, попутчики революционной, грозной для эксплуататоров бури! — Остап попробовал ногтем трехгранный штык. — Мне по авральному надо до вашего ко…, то есть до гла…, короче — старшого!

Детина перегнулся через перила:

— Семен! Тут выблядок буржуйский с тобой хочет свидеться для последней исповеди.

Окруженный взволнованными, еще не остывшими после уличной драки матросами, показался щуплый субъект в кожаной тужурке, с бородкой клинышком и в запотевшем пенсне.

— Главное — порядок и дисциплина. Правда — за нами. Новый мир надо строить чистыми руками!

Остап, не обращая внимания на перекрестье винтовок, медленно, но настойчиво двинулся навстречу начальству.

Тот прервал речь неожиданно звонким чихом.

Окружающие матросы густо покраснели, стыдясь своего отменного кронштадского здоровья.

Прочихавшись, кожаный снял пенсне и достал носовой платок:

— Позвольте в порядке большевистской бдительности узнать, кто вы будете в классовом аспекте?

Остап преодолел еще пару ступеней и гаркнул во всеуслышание:

— Петух с золотыми яйцами!

Матросня грохнула прокуренным смехом и в припадке неудержимого нарастающего хохота начала ронять винтовки и неистово рвать на груди тельняшки, обнажая идейно-эротические татуировки.

Кожаный не улыбнулся.

Он кончив протирать пенсне, водрузил его на утомленный застарелым казематным чиханием нос и, не торопясь, расстегнул кобуру:

— Не понял?

— Петух, который несет золотые яйца, — Остап перешел на доверительный конфиденциальный тон. — В общий котел революции, на правое дело.

— Петуха вижу, — кожаный извлек маузер. — Показывай яйца!

— Нервных просим не смотреть, — Остап раскрыл саквояж.

Торопливо спрятав маузер, старшой скинул кожанку и расстелил на площадке.

— Сыпь сюда, только аккуратно.

— В фонд партии, — Остап опорожнил саквояж. — Только не простудитесь…

Притихшие, завороженные матросы, оттесняя Остапа, сгрудились над волшебно мерцающими бриллиантами.