Олег Агранянц - Дипломаты, шпионы и другие уважаемые люди Страница 14

На что тот ответил:

— Да, мне тридцать пять. Это означает, что я дожил до тридцати пяти. А вот доживете ли вы до тридцати пяти, никто не знает.

— Он испортил нам настроение на целый день, — жаловались они мне потом.

Так получилось, что одна из них, Инна Седько, попала в автомобильную аварию и до тридцати пяти не дожила.

3.3. Дела и люди

В середине 1967 года на партсобрании Центральной комсомольской школы я должен был отчитываться за работу моего факультета. Из ЦК ВЛКСМ приехал, как тогда было принято, проверяющий. Он представился:

— Борис Пуго.

Так я познакомился с будущим членом ГКЧП, будущим министром внутренних дел. Тогда его должность называлась «ответисполнитель аппарата ЦК ВЛКСМ».

За три дня до собрания Борис прибежал ко мне в кабинет:

— Старик, против тебя замышляется заговор. Завкафедрой исторического опыта КПСС собирается обвинить тебя в каких-то грехах и сколачивает группу.

С заведующим кафедрой исторического опыта КПСС К. Д. Шалагиным отношения у меня были сложные. Особенно они накалились после того, как при составлении программы для студентов из Западного Берлина я вычеркнул «аграрную политику КПСС». Мотивировка была проста: в Западном Берлине нет ни одного крестьянина, и аграрную политику проводить некому. Заведующий кафедрой охарактеризовал мои действия как «неблагодарную попытку скрыть от передовой общественности западных стран ленинскую аграрную политику». Ни больше ни меньше.

Борис был на моей стороне:

— В обиду я тебя не дам. Выступлю последним, попытаюсь все сгладить. Не волнуйся.

Я тут же вызвал пять переводчиц и отправил их по библиотекам, где хранились кандидатские диссертации по марксистским дисциплинам. И строго наказал искать диссертацию Шалагина.

В первый день они не смогли ничего найти, но уже на следующее утро Ира Полозова позвонила из Ленинки:

— Нашла. В 1951 году он защитил диссертацию на тему «Борьба товарища Сталина с титофашистами».

Теперь я был готов к собранию.

Где-то в середине доклада я стал распространяться по поводу того, что некоторые товарищи защитили диссертации очень давно и жизнь внесла коррективы не только в научные, но и в политические выводы, сделанные в них. И потом выложил:

— Один товарищ даже защитил диссертацию на тему «Борьба товарища Сталина с титофашистами».

В 1968 году это звучало дико. Аудитория захохотала. Я начал смягчать:

— Конечно, мы понимаем, какое тогда было время. Но думаю, что было бы правильно, если бы товарищи, написавшие такие диссертации, подкорректировали их в духе времени и повторно защитили.

Сразу же после меня слово взял Шалагин. Из его выступления следовало, что за всю историю высшей школы декана лучше меня не было.

Борис сидел ошарашенный. Потом я рассказал ему, как все получилось. Мы подружились.

Как-то в августе 1967 года Жоз Гукасов попросил меня подъехать к нему в КМО (Комитет молодежных организаций). Жоза не месте не оказалось, и я отправился обедать в цековскую столовую. Там встретил Бориса Пуго. Мы сели за один столик, поговорили о том о сем.

В КМО меня ожидал сюрприз: уже в тот день вечером я должен был лететь в Марокко представлять советских студентов на съезде марокканских студентов.

Поездка планировалась заранее. Но марокканцы не давали визу, и я про командировку забыл. За день до открытия конгресса визу дали.

— Мне не с чем выступать, — отнекивался я.

— В посольстве помогут.

И я полетел в Марокко.

В аэропорту Рабата меня встретил советник по культуре посольства Николай Клушин, в будущем мой хороший приятель.

— У вас есть приветственная речь? — спросил он с места в карьер.

У меня не было приветственной речи.

— Не страшно. Подготовим. Но готовить нужно прямо сейчас. Конгресс открывается сегодня вечером. Советский делегат должен выступать в первый день конгресса, но вы только что прилетели, и мы попросим перенести ваше выступление на завтра.

Я согласился.

— Где будем готовить выступление? — спросил он. — В посольстве или у меня дома? Дома нам никто не помешает.

Я согласился готовить выступление у него дома.

А дома нас ждала его гостеприимная жена, и мы начали с обеда. Я вытащил бутылку «Столичной».

— Лучше сначала виски, — предложил Клушин.

Мы ели прекрасный борщ и говорили о Москве. Потом открыли мою бутылку. Словом, к шести вечера, когда должен был открыться конгресс, мы были не в очень транспортабельном состоянии. Но Клушин был настроен решительно:

— Все равно появиться на конгрессе надо.

Выбрались только к семи. Не успели мы отъехать от дома, как на светофоре к нам подошли какие-то ребята.

— Советские товарищи, осторожно! Король запретил конгресс. Все делегаты и гости арестованы.

Мы вернулись домой и перешли к кофе с коньяком.

В десять раздался телефонный звонок. Звонил посол Лука Фомич Паламарчук.

— Советский гость арестован, — взволнованно сообщил он. — Срочно приезжайте в посольство, будем готовить ноту протеста.

На что Клушин нетвердым языком возразил:

— Советскому делегату удалось скрыться. В настоящее время он укрывается у меня дома.

— У вас дома небезопасно, — забеспокоился посол. — Я немедленно вышлю машину.

Через несколько минут к дому подрулил черный мерседес с советским флагом. На заднем сиденье сидел посол. Я уселся рядом.

— Отныне ваш статус — «личный гость посла», — объяснил мне Паламарчук. — И будете жить в посольстве.

На следующий день Клушин придумал:

— У тебя обратный прямой билет в Москву. Можно воспользоваться случаем и получить разрешение на возвращение через Париж. Я устрою стыковку так, что пробудешь в Париже пару дней.

Даром слов на ветер он не бросал.

И в тот же день в Москву полетела телеграмма, в которой говорилось, что советскому делегату с риском для жизни удалось укрыться в посольстве, и посольство просит разрешение на немедленную эвакуацию его через Европу.

Вся комсомольская знать была в то время в Ленинграде на конгрессе «Октябрь и молодежь».

Мой давний босс Борис Пастухов, тогда второй секретарь ЦК ВЛКСМ, после слов о тяжелых условиях работы комсомола и подвигах его героев зачитал эту телеграмму, и весь конгресс принял резолюцию в поддержку «мужественного советского делегата». И в Рабат пошла телеграмма: «Согласны на любой маршрут возвращения советского делегата, гарантирующий его безопасность. Привет советскому делегату!».

Следующие два дня мы с семейством Клушиных разгуливали по Рабату, а в последний вечер он повез меня на «явочную квартиру». Там действительно собрались находившиеся на нелегальном положении руководители молодежной организации Марокко, и мы подписали манифест. А после манифеста был ужин с двумя жирными гусями.

На следующее утро Клушин повез меня в аэропорт. Он пошел оформлять билеты и вернулся бледный.

— Что-то случилось? — догадался я.

— Да. И ужасное. В Париж ты полетишь не прямым рейсом, а с пересадкой.

— Ну и что?

— Да было бы ничего, если бы пересадка была не в Мадриде и самолет не был испанским.

Напомню, что в те годы Франко еще был жив, никаких отношений с Испанией у нас не было и только что там был казнен на гарроте коммунист Хулиан Гримау.

— Полетишь? — спросил меня Клушин.

— Полечу.

Прощались мы с ним по-серьезному.

Через десять минут после взлета я понял, что одного бокала воды после жирных гусей мало. Появилась стюардесса с подносом, а на подносе — с полдюжины бутылок.

— Кока-кола, минеральная вода…

Я взял минеральную воду, выпил две бутылки. Стюардесса улыбалась. А потом спросила, чем я буду платить. Оказалось, что услуга платная.

— Долларос? Песетас? Франкас?

Мне было ужасно жалко менять стодолларовую бумажку, мой единственный валютный резерв, а впереди еще был Париж. И я, больше для шутки, спросил:

— Рублос советикос?

Она утвердительно закивала головой, и я выдал ей пятидесятирублевую купюру с Лениным.

Она что-то пробормотала и ушла, а вскоре из глубины самолета появился громила, и шел он явно ко мне. Тень гарроты легла на мои плечи…

Однако по мере того, как он приближался, по его виду я понял, что он чем-то смущен. И правда, подойдя ко мне, он принялся извиняться. Оказалось, что у него нет сдачи в моей валюте, и «не соблаговолит ли господин получить сдачу в долларах, франках или песетах». Я согласился на франки. Он вежливо поинтересовался, не знаю ли я курс валют. Я знал.

Он дал мне сдачу во франках и, как мне показалось, остался доволен. Позже ребята мне сказали, что купюру с Лениным в те годы в Испании он мог продать за большие деньги.