Джордж Гроссмит - Дневник незначительного лица Страница 14

Довольно ли понятно я выражаюсь?

Вот и прелестно! Позвольте же мне, мистер Путер, дать вам совет: смиритесь с неизбежностью.

Признайте себя побежденным и с достоинством примите свой жребий; ибо вспомните, это ведь вы мне бросили перчатку, я же никак не могу согласиться себя признать трусом — да, ни телом, ни духом!

Revenons a nos moutons.[4]

Жизни наши бегут по разным колеям. Ваша жизнь посвящена коммерции — «Жизнь средь гроссбухов». Мои же книги совсем иного толка. Ваша жизнь в Сити достойнейшая жизнь, и кто же спорит. Но сколь непохожа на мою! Неужто сами вы не видите нас разделяющего океана? Рва, какой не позволяет умам нашим слиться в гармоническом аккорде. Ах! Но chacun a son gout[5].

Я дал обет взбираться по ступеням славы. Быть может, я буду продвигаться ползком, я буду спотыкаться. Быть может, даже и поколеблюсь (кто без греха), но я достигну вершины лестницы!!! И вот тогда, тогда голос мой будет наконец услышан, ибо я крикну толпам, копошащимся внизу: «Vici!»[6] Ныне я всего лишь любитель, труд мой неизвестен, увы, кроме как в кругу друзей, куда, бывает, забредет и враг.

Однако, мистер Путер, позвольте вас спросить — каково различие между любителем и профессионалом?

Никакого!!!

Постойте! Есть, есть некоторое различие. Одному платят за то, что другой искусно делает задаром!

Но будут, будут же и мне платить! Ибо я, презрев желанья родственников и друзей, наконец-то избрал сцену своей профессией. И когда уляжется поветрие нелепой и капризной моды, — и ждать недолго, помяните мое слово, — о, тогда мир узнает мою силу. Ибо я знаю — простите, если вам покажусь самонадеянным — что в целом свете никто не может так сыграть горбатого короля Ричарда, как, знаю, я могу его сыграть.

И вы первый смиренно склоните передо мною голову. Возможно, во многом вы и разбираетесь, но тонкое искусство сцены для вас неведомый предмет.

И пусть все споры наши кончатся этим письмом. Vale[7]!

Искренне ваш.

Бульвер-Сеттер».

Я был возмущен. Когда пришел Люпин, я протянул ему это наглое письмо, со словами:

— Мальчик мой, по этому письму ты поймешь, что за птица твой приятель.

Люпин, к моему удивлению, ответил:

— А, да, он мне его показывал, прежде чем отослать. По-моему, он прав, и тебе придется извиниться.

Глава XII

Серьезные разногласия в вопросе о назначении и ценности моего дневника. Мнение Люпина о Рождестве. Злосчастная помолвка Люпина возобновляется

17 ДЕКАБРЯ.

Открыв свои черновые записи, я вижу: «В Оксфорде кончаются осенние каникулы». Почему это должно настроить мысль мою на воспоминания, не постигаю, но вот однако. За последние несколько недель в моем дневнике было мало интересного. Разорвав помолвку со своей Дейзи Матлар, Люпин стал сам не свой, Кэрри же сделалась довольно скучной подругой дней моих. В прошлую субботу она все куксилась, и я решил ее развлечь, почитав кое-какие извлечения из моего дневника; но вдруг, посреди чтения, она встает и выходит из комнаты, не сказав мне ни единого слова. Когда она вернулась, я осведомился:

— Что такое, милая? Дневник мой на тебя нагнал тоску?

К моему удивлению, она ответила:

— По правде сказать, милый, я не слушала. Мне надо было выйти, чтоб дать указания прачке. Из-за какой-то гадости, которую она добавляет в воду, у Люпина две цветные рубашки полиняли. И он говорит, что не будет их носить.

Я сказал:

— Вечно Люпин. Люпин, Люпин, Люпин. У меня на рубашке вчера не осталось ни единой пуговицы, но я не жаловался.

И что на это отвечает Кэрри?

— Поступал бы, как все мужчины, носил бы запонки. Ей-богу, кроме тебя я никого не видывала, кто бы застегивал рубашку спереди на пуговицы.

На это я ей заявил:

— Вот уж вчера я точно не застегивал рубашку на пуговицы, поскольку их не осталось ни одной.

Кстати, еще одна мысль вдруг пришла мне в голову: Тамм теперь редко к нам заглядывает вечером, а Туттерс — тот и вовсе перестал ходить. Боюсь, что они не в ладах с Люпином.

18 ДЕКАБРЯ.

Вчера я предавался воспоминаниям, сегодня я задумался о будущем. И ничего не вижу, только тучи, тучи, тучи. Люпин решительно невыносим из-за этой своей истории с Дейзи Матлар. Не хочет говорить, из-за чего произошел разрыв. Он определенно осуждает ее поведение, и однако, стоит нам себе позволить с ним согласиться, заявляет, что не желает слушать о ней ни одного дурного слова. И что ты будешь делать? И еще вот какое обстоятельство мне досадно: ни Кэрри, ни Люпин не выказывают ни малейшего интереса к моему дневнику.

Сегодня я завел об этом разговор за завтраком. Я сказал:

— Я льстил себя надеждой, что случись что со мною, этот дневник послужит вам обоим неиссякаемым источником отрады. Не говоря уж о вознаграждении, какое может воспоследовать по опубликовании его.

Люпин и Кэрри громко расхохотались оба. Кэрри самой сделалось неловко, я это понял по тому, что она сказала:

— Я не хотела тебя обидеть, милый Чарли. Но ведь правда, твой дневник, по-моему, не представляет такого интереса для публики, чтобы им бы вдруг занялся издатель.

На это я ей ответил так:

— Уверен, он ничуть не меньше интересен, чем иные из тиснутых недавно в печати пошлых воспоминаний. Кстати, дневник и создает человека. Где бы были Пипс и Ивлин, когда бы не их дневники?[8]

Кэрри сказала, что я у нее прямо философ; а Люпин вставил ядовито:

— Ты бы листы, папан, употреблял покрупней, тогда б мы за приличные деньжата их могли загнать торговцу маслом.

Поскольку ныне мысли мои направлены в будущее, даю обет: конец этого года увидит и конец моего дневника.

19 ДЕКАБРЯ.

Пришло ежегодное приглашение на Рождество от моей тещи — семейный праздник, которого всегда мы ждем с волнением. Люпин отказался идти. Я был скандализован и высказал свое изумление и возмущение. Люпин в ответ разразился речью, достойной самого отъявленного вольнодумца: «Терпеть не могу эти семейные рождественские посиделки. Ну, кому это надо? Один стонет: Ах, бедный дядя Джеймс, он еще год назад был с нами, и мы все пускаем сопли. Потом другой: Прошло уже два года, с тех пор, как бедная тетя Лиз, бывало, сиживала в том углу, и опять мы пускаем сопли. Далее еще один мрачный родственничек завывает: Ах! Чей теперь черед? и все мы опять пускаем слюни, и натрескиваемся, надираемся; а никому и невдомек, покуда я не встану, что нас было тринадцать за столом».

20 ДЕКАБРЯ.

Пошел к Холулуям, торговцам тканями на Стрэнде, — они в этом году все свое помещение отвели под рождественские открытки. В лавке толокся народ, иные грубо схватят открытку и, окинув беглым взглядом, тотчас отшвыривают прочь. Я заметил одному из молодых продавцов, что подобная небрежность мне представляется прямо-таки болезнью у некоторых покупателей. Едва замечание это слетает с моих уст, толстый рукав моего сюртука задевает за один из ящичков с дорогими открытками, стоящих друг на друге, и всё это разом рушится. Приказчик выступает вперед с чрезвычайно кислой миной и, подобрав с полу несколько открыток, говорит одному из продавцов, явственно покосившись на меня:

— Отложи к дешевым; теперь уж за них по шиллингу не выручишь.

И, следственно, я почел своим долгом купить несколько таких поврежденных открыток.

Мне пришлось накупить больше и войти в непредвиденные расходы. Увы, впопыхах я не все разглядел и, уже придя домой, обнаружил препошлую открытку, на которой толстая няня держит двух младенцев, одного беленького, другого черненького, а внизу надпись: «Поздравляем папашу с Праздником!». Я изодрал эту вульгарность в клочья и выбросил. Как верно заметила Кэрри, за все приходится платить, и оттого что мы вращаемся в свете и расширяем круг знакомства, нам в этом году придется разослать чуть ли не две дюжины открыток.

21 ДЕКАБРЯ.

Дабы не портить почтальону праздник, мы, как положено совестливым людям, посылаем открытки свои заранее. На многих открытках запечатлелись пятна от пальцев, я их не разглядел в тот вечер. Впредь все открытки буду приобретать в дневное время. Люпин (с тех пор, как связался со своим биржевым маклером, он, кажется, себя не обременяет излишней щепетильностью) мне посоветовал никогда не стирать цену, выведенную карандашом на задней стороне открытки. Я полюбопытствовал, почему это так надо. Люпин объяснил:

— Предположим, на твоей открытке стоит 9 п. Ну-с, тебе следует только приписать 3 — а потом добавить длинную отвесную черту — перед девятью пенсами, и все решат, что ты в пять раз больше выложил за эту чушь.[9]