Лев Гурский - Союз писателей Атлантиды Страница 14

К исходу первого часа «чтений», когда душноватый музейный зальчик уже весь, казалось, был переполнен сиропом и патокой, автор этих строк попросил слова и спустя минут двадцать (все это время в президиуме шли консультации: давать? не давать?) получил таки возможность для небольшого выступления. Много ли удастся рассказать за три минуты? Разве что очень-очень кратко напомнить публике, по инерции плывшей в сиропе, о некоторых реальных исторических фактах, которые не вяжутся с обликом Выдающегося Земляка и Гордости Губернии. Сейчас, когда «мероприятие» осталось позади, можно не торопясь, не отвлекаясь на вытянувшиеся лица президиума и особо не заботясь о регламенте, поделиться с читателями тем, о чем успел тогда сказать — и о чем не успел…

Еще раз предупреждаем: тем из читателей, кому угодно остаться среди приятных заблуждений, воображая Михаила Алексеева эдаким пряничным дедушкой, дальше читать не стоит. Остальным напомним для начала о событиях лета 1969 года — времени, когда от хрущевской «оттепели» давно не оставалось следа, и «Новый мир», возглавляемый Александром Твардовским, был, по сути, последней журнальной площадкой, свободной от подступающей к горлу охранительной идеологии. Цензура изматывала редакционный коллектив бесконечными запретами, но авторитет автора «Василия Теркина» был слишком высок, чтобы главного редактора можно было тихо свалить. Нужен был повод, и повод нашелся.

Журнал «Огонек», в ту пору возглавляемый одиозным Анатолием Софроновым, опубликовал коллективное письмо одиннадцати писателей «Против чего выступает «Новый мир»?» Письмо, по сути, было неприкрытым доносом в высокие инстанции. Авторы утверждали, что журнал «давно уже утратил представление о своем истинном месте в борьбе с чуждой идеологией», что в журнале «планомерно и целеустремленно культивируется тенденция скептического отношения к социально-моральным ценностям советского общества, к его идеям и завоеваниям», что его критика проникнута «космополитическими идеями». Все это звучало, как политическое обвинение, а одним из «подписантов» был Михаил Алексеев…

«Новомирцы» сразу же постарались печатно ответить своим хулителям, но опубликовать текст и в собственном журнале было проблематично. Жаль, что никто из саратовских музейщиков, выступавших на «чтениях», не вспомнил, как другой наш земляк, писательский начальник Константин Федин, совершил тем летом 69-го неожиданно мужественный поступок. По воспоминаниям тогдашнего соратника Твардовского, Владимира Лакшина, Федин, будучи членом редколлегии журнала, написал: «нахожу ответ редакции справедливым и заслуживающим напечатания в «Новом мире»…» И в июльской книжке журнала редакционный текст, наконец, увидел свет. «Новомирцы», в частности, напоминали о том, что большинство «подписантов» — в том числе и Алексеев, — навешивая на оппонентов политические ярлыки, имели очевидные и личные мотивы для неприязни. Ибо произведения этих авторов «подвергались весьма серьезной критике на страницах «Нового мира» за идейно-художественную невзыскательность, слабое знание жизни, дурной вкус, несамостоятельность письма». В 1965 и 1966 годы там, например, публиковались острокритические рецензии на сочинения Алексеева: роман «Хлеб — имя существительное» (Юрий Буртин) и «Повесть о моих друзьях-непоседах» (Наталья Ильина).

«Произведения Алексеева, — позднее вспоминал Буртин, — рассматривались «Новым миром» Твардовского как характерный образец псевдонародности, безвкусицы, художественной неправды». Идея написать фельетон о «Повести о моих друзьях-непоседах» исходила, кстати, от самого главного редактора. Наталья Ильина, иронически коснувшись сюжета и прямо указав на художественные и моральные «пробелы», делала закономерный вывод: «образы героев не удались», «от нее (то есть от повести. — Л. Г.) веет самодовольством». Конечно же, таких слов не прощают. Алексеев затаил обиду и три года спустя отплатил Твардовскому…

Через несколько месяцев после письма в «Огоньке» этот «сигнал» был услышан, и меры были приняты: Твардовского изгнали из «Нового мира», а сам журнал поменял курс. А еще через несколько месяцев автор «Василия Теркина» слег с инсультом и больше не поднялся. «Подписанты» могли торжествовать: дело сделано, враг повержен. «Для многих из них наступил поистине звездный час: одни стали Героями Соцтруда, другие лауреатами Государственных премий… — писал смоленский журналист Василий Савченков в статье «Травля», — но ни один не покаялся».

Более того: Алексееву было мало изгнания Александра Трифоновича с поста, он жаждал еще и «морального удовлетворения», и для этого был готов — прямо по Оруэллу — «переписывать прошлое». В 1979 году, через восемь лет после смерти поэта, Алексеев в интервью «Литгазете» рассказал о том, что незадолго до кончины Твардовский прочитал «Карюху» и «Хлеб — имя существительное», после чего изменил мнение о творчестве их автора и даже, мол, публично извинился перед ним: «побагровев», Александр Трифонович якобы произнес: «Алексеев, мы были к Вам несправедливы»… Ту же самую историю наш земляк рассказывал еще не раз и не два. В статье, опубликованной «Днем литературы» (2003), финал выглядел так: «… «Карюха» впечатлила Твардовского. Он тут же позвонил мне и попросил принести ему другие мои работы». С тех пор писатели подружились…» (! — Л. Г.). А вот версия из интервью саратовской вкладке в «Известия» (2003): «После того, как Александр Трифонович прочитал мои романы, в частности, «Карюха» и «Рыжонка», он подошел ко мне и попросил прощения. «Михаил Николаевич, — сказал он, — мы были к вам несправедливы»…»

Третья вариация легенды выглядит совсем бредово: «Рыжонка» была написана в 1990 году (это подтвердила во время «Алексеевских чтений» дочь писателя Лариса Михайловна), Твардовский ушел из жизни девятнадцатью годами раньше, и — если не рассматривать мистическую версию о спиритическом сеансе — «случай так называемого вранья» кажется вопиющим. Однако и иные изводы той версии не выдерживают критики. В статье «Возможность возразить» (198) Юрий Буртин провел расследование. Опросив свидетелей, сопоставив даты, он сделал вывод: «Никакому пересмотру его (Твардовского. — Л. Г.) отношение к сочинениям М. Алексеева никогда не подвергалось… Установлено, что не только по сути, но и по всем деталям, из коих Алексеев сплел сюжет рассказанной им истории, она представляет собой чистейшую выдумку…»

Примечательно, что никто из присутствующих на «чтениях» в Фединском музее — ни дочь писателя, ни московские гости, ни саратовские литфункционеры, — выслушав эту историю, не попытались как-либо образом обелить Алексеева. В качестве резюме было просто заявлено, что «правда бывает разная. Есть правда любви и есть правда ненависти». И поскольку, мол, все творчество писателя Алексеева знаменует собой «правду любви», то попытки вывести лжеца на чистую воду есть проявление деструктивной «правды ненависти», на которую можно и не обращать внимания.

На самом деле, разумеется, правда — как свежесть осетрины в знаменитом булгаковском романе — может быть только одна. Либо она, либо вранье, а третьего, уж извините, не дано.

Кстати, о романе Булгакова. Александр Бобров, лауреат премии имени М. Алексеева, недавно поведал читателям: «Все, кому дорога русская литература, знают, что именно в журнале «Москва», редактируемом Алексеевым, были напечатаны впервые «Мастер и Маргарита» Булгакова…» Ранее той же историей уже успел поделиться с публикой и сам Алексеев — в интервью «Российской газете» (2002), под названием «А рукописи вправду не горят»: «С душевным трепетом отправлял я верстку январского номера в Главлит. А когда она вернулась — ахнул: красный карандаш изрядно погулял по полосам. Цензура представила нам весьма обширные сокращения. Я немедленно отправился к председателю Главлита. Бой шел за каждую снятую страницу… Во всяком случае, мне удалось немало отстоять… Мы были первыми, кто исполнил мечту Михаила Афанасьевича — явили его творение народу…»

Красиво? Трогательно? Только все эти слова — ложь от начала до конца. Разоблачая очередное алексеевское вранье, критик Андрей Турков цитирует слова Дианы Тевекелян, которая работала в отделе прозы журнала «Москва» именно в ту пору, когда там публиковался булгаковский шедевр: «Никак не мог Михаил Алексеев «совершить свой редакторский подвиг». Не ходил к (…) главному цензору Романову с «Мастером». Не был среди тех, кто явил булгаковский шедевр читающему миру». Ибо роман был — действительно, с великими трудностями и потерями — опубликован в последних номерах «Москвы» 1966 года и в январской книжке 1967-го уже смертельно больным главным редактором Евгением Поповкиным. Алексеев же занял этот пост только в 1968 году».

На что же рассчитывал лжец? На невежество публики? На то, что свидетели уже умерли, а даты никто не станет сверять? На то, что номенклатурное прошлое вруна перекроет дорогу опровержениям? В прежние годы так и было: Юрий Буртин, пытавшийся разоблачить клевету на Твардовского, не мог опубликовать свой текст почти десять лет, вплоть до перестройки.