Юлий Крелин - Притча о пощечине Страница 14

Но не думаю, что Петр Ильич и Евгений Максимович смогут разрешить и исчерпать свой конфликт. Им бы хорошо, скажем, чтобы стена повалилась, которую делал один, а другой бы вынужден поддерживать. Или кто-нибудь разбился у них на глазах и были бы вынуждены вдвоем, на равных, выручать… Вот, наверное!.. Им бы вместе спасать кого-то!

Может, замирятся, объединятся, сговорятся, но… они в этом мире не одни.

Столько всех — знающих, понимающих, помогающих, добра желающих, утешающих…

Вот ведь какая у меня примерная семья. Придешь домой — всегда все дома. Хочу, например, с Викой поговорить — только на общие темы. Казалось бы, в чем дело: ушел Виктор в другую комнату — шепчись на здоровье. А вот не получается пошептаться. Не могу на такие темы шептаться. Да и зачем? Советоваться не о чем и не с кем. Обижаешь хозяйку, хозяин. Нет! Просто — чего советоваться? Нечего советоваться. И ответа нет. Нехорошо — это ясно. Кто виноват — неизвестно. Что делать — непонятно.

Последнее время мы с Викой никуда не ходим: ни в театр, ни в кино, ни в гости. Этот кошкин дом давит на меня. Нет простора мыслям, глазам, над головой всего полметра. Да кто ж виноват, что во мне почти два! Когда в душе мрак — все плохо.

Вот и получается, что после общей застольной беседы немного почитаешь да телевизор на кухне посмотришь — и все…

Просто маета. Сам себя настроил. Ну и настроил. Что ж, после работы не могу немного пострадать, порефлексировать? В страданиях мысли появляются.

Нет. Банальное заблуждение. Счастье лучше приспособлено к мышлению. Все. Думай.

Поели и разошлись по углам. Ну и хорошо — разошлись же. Не толчемся на одном пятачке. Виктор к себе в комнату — уроки делать. Вика на кухне тарахтит сырьем да утварью. Я на третьем пятачке.

Сижу в кресле, читаю «Вестник хирургии». Как в лучших домах. Вот только липовые страдания мои отвлекают от нормальных мыслей.

Хорошо, что обедаем все вместе. Семья начинается и укрепляется общим столом. Одновременным. Как Форсайты, выходим из разных комнат на кухню. Хорошо бы из разных дверей сходиться в одном месте. И, словно Форсайты, к обеду переодеваемся. Вылезаем из рабочей одежды выходной — в ней мы на людях — и вползаем в домашнее затрапезье. Виктор снимает школьную форму. Вика стряхивает свои больнично-поликлинические заботы вместе с дневным платьем. А я, если Вика зазевается, норовлю остаться в том же, что было на мне с утра. Не люблю переодеваться, надоедает. На операцию переодевайся, дома переодевайся, а если куда идти — пусть и редко — опять переодевайся. Форсайты легко переоблачались. Новое действие — новое платье. К обеду белые манжеты. Нет, не для меня придумано переодевание. Страсть как не люблю менять свою шкуру каждодневную. И на работе, и дома, и в гостях готов быть в одном и том же виде. Вика, если увидит, обязательно пристыдит, мол, плохой пример сыну подаю. А на самом деле, что тут плохого? Ну, так не будет Витька переодеваться. Сколько ему эту форму носить? Все равно быстрее вырастет, чем сносит. Раньше другое дело — одежда на нем горела, будто порохом натертая.

Когда на кухне сидим, передвигаться может только Вика. Но во время еды она и есть единственная работающая единица. После и мы можем включиться, помогать ей, но только каждый у своего рабочего места.

Сегодня я рассказываю, как поругался со своими докторами.

— Не ругался, конечно. Скажем, дискутировал. Все они дружно ругают одного дежуранта…

— Кого? Я же всех знаю.

— Артема.

— Артема Борисовича? А что от него хотят? Вполне обходительный малый, услужливый, вежливый, обязательный и доктор неплохой.

— Черт их знает. Может, потому что у него, в отличие от всех нас, отчество не на «M», a на «Б». Не такой. А тебе скажут: обязательный и услужливый, поскольку ты жена начальника.

— Что ж он сделал?

— Ругают его, может, и справедливо; мне тоже многое в нем неприятно. Но отвратительно, как они всем стадом начинают его гнать. Фигурально, конечно, но гон имеет место. И за то, и за это — со всех сторон его щелкают. А он оправдывается, загнанный, отщелкивается, ощеривается, скалится и огрызается… Хуже — оправдываясь, начинает и привирать. Вижу: перегнули палку. Портят парня. Чуть прикрыл от толпы, и тут же пошли шипящие вопли исподтишка: «Ваш любимец, ваш подзащитный», — и очередное его прегрешенье выволакивается мне на подносе.

— Ну и в чем проблема? Пусть их.

— Тошнит от необъективности. Свою-то не замечаешь Но это обычно. Он им чужой. Они с ним борются и потому не в состоянии здраво отнестись к любому третейскому мнению. Борцы.

— А ты так уж уверен в своем объективном третействе?

— Вовсе нет. От окружающих оскалов и зубных щелканий я тоже становлюсь одной из сторон. Разгорается крик, и, разумеется, как всегда в споре, неминуемо сдвигаешься несколько в сторону от объективности. Не могу удержаться в середине.

— Ты же начальник. Мог не принимать участия.

— Советчица! Начальник в их сваре должен постараться сохранить себя третейским судьей. Не удается. Горячусь, что ли? Или авторитета маловато.

— Когда несущественно, можно и промолчать.

— Все существенно, когда в коллективе свара заваривается. Я хочу обсудить, остановить. А не получается. Стоит кого-нибудь приподнять, начинают соображать: кого же я хотел принизить? Почему обязательно альтернатива?

— И правильно. Сам говорил, есть закон: где-то материи убудет, в другом месте прибудет.

— Ну вот, а говорят: детям не надо слушать взрослых. Вот и из физики что-то узнает. Не знаю, есть ли вред от участия детей в наших разговорах, но польза налицо. Всегда услышат и полезное. А что такое альтернатива, знаешь?

— Нет. Что это?

— Возьми энциклопедию и посмотри.

— Ну, пап!

— Я тебе говорю: в интеллигентной семье, если в доме есть книги, при каждом незнакомом слове обращаются к словарям. Приучайся.

— Ну, пап! Что это — альтернатива?

— Раз начал, так объясни ему.

— Выбор, что ли… Скажем, делать что-то ночью или днем. А без альтернативы — когда хочешь. Или: читать книгу или смотреть телевизор — тоже альтернатива. Когда двое ссорятся, а мы наблюдаем без альтернативы: этот хорош, но и этот неплох. Или оба дураки. Понял?

— Ты защитил одного — значит, ругаешь остальных. Так?

— Умница. В людоведении будешь большой корифей. И дай, Виктор, нам с мамой поговорить. Беда в том, что тот, кого я защитил, думает так же и уже считает, что он малый гвоздь, а меня уже норовит обратить в апологеты своей системы жизни.

— Что такое апологеты?

— Посмотри в словарь и не влипай в наш разговор.

— А ты не умничай и Витьке голову не морочь. Либо пусть он уходит, либо говори понятно. Лучше — первое.

Вика боится, как бы я ее Виктора не испортил.

— Ничего не морочу. Пригодятся в жизни и сентенции мои, и слова сложные. Мало ли какие проблемы придется решать.

— Вот уж, конечно, станет он вспоминать папочкины уроки жизни за обеденным столом. Сначала только объясни ему, что такое сентенции.

— Думаю, что будет вспоминать. Самодовольство движет человечество. Если не будем довольны собой, то разрушим преемственность поколений.

— Ой, ой, ой! Остановись, бога ради. Вдруг пойму, что говоришь, и помру сразу. Витюнчик, иди уроки делай.

— Да я их сделал уже давно.

— Книгу почитай. Не знаешь, что делать?

Сейчас я ей все разрушу. Всю стратегию. И себе тоже:

— А давайте все вместе в «скрэбл» поиграем.

— В «эрудит»? Идет. В комнате только.

— Конечно, в комнате.

Ну и одарила меня Вика взглядом!

— Нет, мужички. Сначала все вместе посуду помоем. Потом «скрэбл».

Правильно. У нашей мамочки педагогический прием правильный. Но все равно нам не поговорить. Уже поздно. Игра получится долгой. Витька устанет, уснет крепко. Попробуем, попробуем этот ход.

Витька уселся на своем диванчике. Вика в кресло, я на стул. Между нами Витин складной детский столик, заменяющий нам журнальный. Идиллия.

— Пап, ты будешь подсчитывать?

— Мама. Мама это лучше делает.

— Лучше! Лодырь. Всякий подсчитывает одинаково. Ушинский.

— Ладно. Считать будем все вместе, а мама записывать. Она самая аккуратная, и почерк у нее самый хороший. Правда, Виктор?

— Точно.

— Мужчины у меня… Спихотехники.

— Это папа. Давай я писать буду.

Конечно, спихотехник я. Что за проблема записать подсчитанную цифру? Что я, не могу писать? А норовлю спихнуть почему-то.

Первый ход выпал мне, потом Виктор, последняя мама.

Я выложил фишки, Виктор тоже слово выстроил, и пошла игра.

Играем молча. Каждый сидит, уткнувшись в свои фишки-буковки, подсчитывает, слова выкладывает. Молчим, а не скучно.

Играли долго. Больше часа, пожалуй. Карты считаются дурным времяпрепровождением, а эта игра всем угодила. Эрудит все же! Мы, современные Пульхерии Ивановны и Афанасии Ивановичи, нашли свою замену. Виктору, видно, надоедать стало, носом клюет. Еще бы — так долго сидеть не двигаясь. Ему бы поноситься по двору…