Игорь Губерман - Искусство стареть (сборник) Страница 15

Печальна человеческая карма: с годами нет ни грации, ни шарма

Наплывает на жизнь мою лёд.Он по праву и вовремя он.Веет холод. И дни напролёту меня не звонит телефон.

Знает каждый, кто до старости дорос,как похожа наша дряхлость на влюблённость,потому что это вовсе не склероз,а слепая и глухая просветлённость.

Моё уже зимнее сердце —грядущее мы ведь не знаем —вполне ещё может согретьсячужим зеленеющим маем.

Уже в наших шутках и пении,как эхо грядущей нелепости,шуршат и колышутся тенямизнамёна сдающейся крепости.

С того и грустны стариканы,когда им налиты стаканы,что муза ихнего развратаушла куда-то без возврата.

Я хотя немало в жизни видел,в душу много раз ронялась искра,всё-таки на Бога я в обиде:время прокрутил Он очень быстро.

Что старику надрывно снится,едва ночной сгустился мрак?На ветках мается жар-птица,шепча: ну где же ты, дурак?

В тиши укромного жилищая жду конца пути земного,на книжных полках – духа пищаи вдоволь куплено спиртного.

Я под раскаты вселенского шумастарость лелею свою;раньше в дожди я читал или думал,нынче я сплю или пью.

От возраста поскольку нет лечения,то стоит посмотреть на преимущества:остыли все порочные влечения,включая умножение имущества.

Уже я начал хуже слышать,а видеть хуже – стал давно,потом легко поедет крыша,и тихо кончится кино.

Утопая в немом сострадании,я на старость когда-то смотрел,а что есть красота в увядании,я заметил, когда постарел.

Годы меня знанием напичкали,я в себе глазами постаревшимивижу коробок, набитый спичками —только безнадёжно отсыревшими.

Время жизни летит, как лавина,и – загадка, уму непомерная,что вторая её половинабезобразно короче, чем первая.

Начал я слышать с течением лет —жалко, что миг узнавания редок:это во мне произносит мой дед,это – отец, но возможно, что предок.

Забавно мне, что старческие немощив потёмках увядания глухихизрядно омерзительны и тем ещё,что тянут нас рассказывать о них.

Дико мне порой сидеть в гостях,мы не обезумели, но вроде:наши разговоры о смертяхбудничны, как толки о погоде.

Блаженна пора угасания:все мысли расплывчато благостны,и буйственной жизни касанияскорее докучны, чем радостны.

Едва пожил – уже старик,Создатель не простак,и в заоконном чик-чирикмне слышится тик-так.

Текут по воздуху года,легко струясь под каждой крышей,и скоро мы войдём туда,откуда только Данте вышел.

Друзья, вы не сразу меня хороните,хочу посмотреть – и не струшу,как бес – искуситель и ангел – хранительпридут арестовывать душу.

Сегодня, выпив кофе поутру,я дивный ощутил в себе покой;забавно: я ведь знаю, что умру,а веры в это нету никакой.

Нехитрым совпадением тревожа,мне люстра подмигнула сочинить,что жизнь моя – на лампочку похожа,и в ней перегорит однажды нить.

Звезде далёкой шлю приветсквозь темноту вселенской стужи;придя сюда, ответный светуже меня не обнаружит.

Пили водку дед с бабулькой,ближе к ночи дед косел,но однажды он забулькали уже не пил совсем.

В этой жизни мелькнувшей земной —отживал я её на износ,было столько понюхано мной,что угрюмо понурился нос.

Тих и ровен мой сумрак осенний,дух покоя любовью надышан,мелкий дрязг мировых потрясенийв нашем доме почти что не слышен.

Я пью, взахлёб гуляю и курю;здоровью непреклонный супостат,весь век самоубийство я творю,и скоро уже будет результат.

Век мечтает о герое —чтоб кипел и лез на стену,буря мглою небо кроет,я – сдуваю с пива пену.

Живу я – у края обочины,противлюсь любому вторжению,и все мои связи упроченыготовностью к их расторжению.

Теперь я чистый обыватель:комфорта рьяный устроитель,домашних тапок обувательи телевизора смотритель.

Сам себе не являя загадки,от себя не стремлюсь я укрыться:если знаешь свои недостатки,с ними проще и легче мириться.

Я в неге содержу себя и в холе,душа невозмутима, как лицо,а призраку высоких меланхолийя миску выставляю на крыльцо.

Направляясь в мир инойс чинной непоспешностью,я плетусь туда хмельнойи с помятой внешностью.

Живу я пассивно и вяло,за что не сужу себя строго:я дал человечеству мало,однако и взял я не много.

Да, был и бабник я, и пьяница,и враг любого воздержания,зато желающим останетсядурной пример для подражания.

Умрут со мной мечты мои немые;лишь там я утолю свои пылания,где даже параллельные прямыесойдутся, обезумев от желания.

Я не улучшусь, и поздно пытаться,сыграна пьеса, течёт эпилог,раньше я портил себе репутацию,нынче я порчу себе некролог.

Ещё совсем уже немножко,и на означившемся срокеземля покроет, как обложка,во мне оставшиеся строки.

Ушли мечты, погасли грёзы,усохла роль в житейской драме,но как и прежде, рифма «розы»меня тревожит вечерами.

Забавно мне: среди ровесниковпо ходу мыслей их таинственных —полно пугливых буревестникови туча кроликов воинственных.

Живу не в тоске и рыдании,а даже почти хорошо,я кайфа ищу в увядании,но что-то пока не нашёл.

В дому моих воспоминанийнигде – с подвала по чердак —нет ни терзаний, ни стенаний,так был безоблачен мудак.

Сегодня старый сон меня тревожил,обидой отравив ночной уют:я умер, но довольно скоро ожил,а близкие меня не узнают.

Шушера, шваль, шантрапа со шпаной —каждый, однако, с пыльцой дарования —шляются в памяти смутной толпойиз неразборчивых лет созревания.

Дивным фактом, что, канув во тьму,мы в иных обретаемся кущах,не случилось пока никомудостоверно утешить живущих.

Где теперь болтуны и задиры,посылавшие времени вызов?Занимают надолго сортирыи дремотно глядят в телевизор.

Со склона круче понесло,теперь нужны и ум, и чувства,поскольку старость – ремеслос изрядной порцией искусства.

Мы вместе пили, спорили, курили,и в радости встречались, и в печали...Недообщались, недоговорилии просто мало рядом помолчали.

Мне кажется, в устройство мироздания,где многому Творец расчислил норму,заранее заложены страдания,а время в них меняет вид и форму.

Из массы зрительных явленийлюблю я девок на экране,игра их нежных сочлененийбодрит меня, как соль на ране.

Себя трудом я не морочу,высокий образ не леплюи сплю охотно днём. А ночьювесьма охотно тоже сплю.

Когда-то мчался на рысяхя на своих на двух,теперь едва плетусь – иссяки в них задора дух.

По возрасту я вышел на вираж,последний и не столь уже крутой,хотел бы сохранить я свой кураждо полного слиянья с темнотой.

Уютно и славно живётся в курятнике;что нужно мне? – стол и кровать;порой к нам орлы залетают стервятники —духовную плоть поклевать.

Нет, судьба не лепится сама,много в ней и лично моего:смолоду не нажил я ума,а состарясь – выжил из него.

Когда я на прогулки пешиевнутри себя порой хожу,то там такие бродят лешие,что криком я себя бужу.

Есть и радость у старости чинной,когда всё невозвратно ушло:перестав притворяться мужчиной,видишь лучше, как это смешно.

Конечно, мы сгораем не дотла,и что-то после нас ещё витает,но времени суровая метлаи воздух беспощадно подметает.

Такие случаются днивесеннего света и неги,что даже трухлявые пнипускают живые побеги.

Нет, я не наслажусь уже моментом,когда не станет злобы воспалённой,и выпьют людоед с интеллигентом,и веточкой занюхают зелёной.

По лесу в тусклом настроениия брёл, печалясь о старении,а меж белеющих берёзвитал рассеянный склероз.

Стукнет час оборваться годам,и вино моё будет допито,а в момент, когда дуба я дам,и Пегас мой откинет копыта.

Текла, кипела и сочиласьмоя судьба – то гнев, то нежность;со мною всё уже случилось,осталась только неизбежность.

Моё пространство жизни сужено,о чём печалюсь я не очень:ведь мы всегда во время ужинауже вполне готовы к ночи.

В небо глядя, чтоб развеяться,я подумал нынче вечером:если не на что надеяться,то бояться тоже нечего.

Дряхлением не слишком озабочен,живу без воздыханий и стенаний,чердак мой обветшалый стал непрочен,и сыпется труха воспоминаний.

Когда мы ни звонков, ни писемуже не ждём, то в эти годыещё сильнее мы зависимот нашей внутренней погоды.

Увы, прервётся в миг урочныймоё земное бытиё,и не закончив пир полночный,я отойду в непитиё.

Воздержаны в сужденьях старики,поскольку слабосильны и убоги,однако всем резонам вопрекив них тихо пузырятся педагоги.

По счастью, в нас во всех таитсяглухое чувство бесшабашное:у смерти так различны лица,что нам достанется нестрашное.

Итог уже почти я подытожилза время, что на свете я гостил:навряд ли в мире мудрость я умножил,зато и мало скорби напустил.

Возле устья житейской реки,где шумы бытия уже глуше,ощущают покой старики,и заметно светлеют их души.

Восьмой десяток. Первый день.Сохранна речь, осмыслен взгляд.Уже вполне трухлявый пень,а соки всё ещё бурлят.

Сейчас вокруг иные нравы,ебутся все напропалую,но старики, конечно, правы,что врут про нравственность былую.

Близится, бесшумно возрастая,вязкая дремота в умилении,мыслей улетающая стаямашет мне крылами в отдалении.

Уверен я: в любые времена,во благе будет мир или в беде,но наши не сотрутся имена,поскольку не написаны нигде.

По мере личного сгораниядуше становятся яснейпустые хлопоты старанияпредугадать, что будет с ней.

Я очень тронут и польщёнвысоким Божьим покровительством,однако сильно истощёнсвоим ленивым долгожительством.

Чтобы сгинула злая хандраи душа организм разбудила,надо вслух удивиться с утра:как ты жив ещё, старый мудила?

Когда был молод и здоров,когда гулял с людьми лихими,я наломал немало дров —зато теперь топлю я ими.

Характер наших жизненных потерьпохож у всех ровесников вокруг,утраты наши – крупные теперь:обычно это близкий старый друг.

Ручьи весенние журчат,что даль беременна грозой,на подрастающих внучатстарушки смотрят со слезой.

С возрастом покрепче в нас терпение,выдержан и сдержан аксакал;просто это выдохлось кипениеи душевный снизился накал.

Стали нам застолья не с руки:сердце, нету сил, отёки ног,и звонят друг другу старики,что ещё увидимся, даст Бог.

Мы в юности балдели, свиристя,дурили безоглядно и отпето,и лишь десятилетия спустямы поняли, как мудро было это.

Сегодня почему-то без концая думаю о жизни в райских кущах:как жутко одиночество Творцасреди безликих ангелов поющих!

Иная жизнь вокруг течёт,иной размах, иная норма,нам воздаваемый почёт —прощанья вежливая форма.

В игре по типу биржевойсудьба не знает махинаций,и я вполне ещё живой,но мой пакет уже без акций.

Я много думал, подытожа,что понял, чувствуя и видя:о жизни если думать лёжа,она светлей, чем если сидя.

Укрытый от азартной суетыисконным стариковским недоверием,я нюхаю весенние цветыс осенним на лице высокомерием.

Я бросил распускать павлиньи перья,держусь подобно хрупкому сосуду,по типу красоты похож теперь яуже на антикварную посуду.

А вечером, уже под освежение,течёт воспоминательный ручей,и каждое былое поражениестановится достойнейшей ничьей.

Когда и сам себе я в тягость,и тёмен мир, как дно колодца,то мне живительная благостьиз ниоткуда часто льётся.

И по безвыходности тоже,и по надрезу на судьбе —с тюрьмой недуги наши схожи,но здесь тюрьма твоя – в тебе.

От рыхлости в период увядания из разума сочатся назидания