Александр Моралевич - Фельетоны Страница 16

Я со всей ответственностью могу заявить, что слух лесного индейца-тлинкита многожды обостренней, чем слух русского человека.

Обоняние нашего эвенка категорически острее, чем обоняние усредненного славянина.

Отбросим рассуждения об утонченных сомелье и дегустаторах: вкусовые ощущения рядового француза богаче вкусовых ощущений множественных русских, загубивших вкусовые пупырышки своих языков употреблением паленой осетинской водки, ликера-шасси, антиобледенителей, гомыры и ниитхинола (синюхи, жидкости для помыва окон).

Со всей категоричностью напишем, что мозг русского человека в области мухлежки и воровитости куда изощренней мозга датчанина или новозеландца.

А уж задний проход русского человека…

Но тут — стоп и чур-чур меня.

Миру ведомы тьмы национальных метаморфоз. Например, мой папа, конечно же, вредитель в области судостроения и судовождения и зять крупнейшего расстрелянного врага народа — после длительного сидения в тюрьме из евреев стал бульбашом, беларусом.

Например, при нападении крестьян на теплушечный поезд с беженцами — вооруженные крестьяне нервно грабят выброшенных из теплушек людей, и один, уперев дуло короткого кавалерийского карабина в спину обыскиваемого парня по имени Исаак Бабель, отвечает другому, спрашивающему, русский обыскивается или как:

— Русский, русский, хучь в раббины отдавай.

А в опере Гулак-Артемовского "Запорожец за Дунаем" основополагающий персонаж поёт: "Теперь я турок, не казак!".

А замечательная наша балерина, татарка Лайла Арифулина выходит замуж за поляка Гжиба и уезжает на ПМЖ в Польшу. Где её свекровь стыдит внука Болека: стыд-позор, валяешься в постели, хотя всей семьей пора отправляться в костёл! На что хитрован Болек, который пригрелся под одеялом и вылезать не намерен, отвечает бабушке:

— Я сегодня не иду в костёл. Я сегодня татарин.

Противу этого журналист А. Минкин (вообще-то как и я — еврей, "хучь в раббины отдавай") страстно вещает на радиоволнах: я — русский, неимоверно русский! И нет никакой российской литературы, есть только русская. А гнусное определение "россиянин" придумал ЕБН, Ельцин.

Да, взаправду нет никакой российской литературы и есть только русский язык, из которого Минкин владеет пятком тысяч слов, хотя в языке этом слов — за полтораста тысяч, и почему-то две пятых из них — тюркские и западноевропейские. А уж что до ЕБН, умевшего безошибочно отличать разве что водку от коньяка, теннисный мяч от футбольного а в самом себе — беззаветного коммуниста от беззаветного беспартийного — оплюем его за придуманного "россиянина".

(Хотя за прорву лет до ЕБН мои предки считали себя до мозга костей россиянами, хотя и еврейских корней. Точно как люди сотен национальностей, обретших родину в США, говорят о себе: я — американец. И только потом — арабских, индийских, китайских, японских, масайских и еще ста кровей.)

Сейчас в нововозникшем ведомстве, уже и при неких экспертах, засели орды службистов гэбистских кровей. И эти сумрачные люди директивно вникают: а не несет ли книга, фильм, стихотворение да и всякая публикация примет, рождающих межнациональную рознь?

Нет, сумрачные люди, это эссе не уничижает русский задний проход относительно, допустим, калмыкского или нганасанского. Речь здесь пойдет о прямой кишке россиянина, и уж она…

Ничтожна эта Америка, где под нижнюю губу какой-то оклахомский отчаюга приживляет пчелиную матку, а на эту матку, в виде бороды, налепляется пчелиный рой весом в 1,4 кг. И вся Америка ликует: вот это мы!

Но может ли кто в Америке противостоять задним проходам наших армейских сверхсрочников и прапорщиков? Служивал я когда-то рядовым шоферюгой (произнесите-ка это с одно дыхания. Не произнесете!) в Прикарпатского военного округа Тысяча сто шестьдесят четвертом, корпусном, гвардейском, артиллерийском, пушечно-гаубичном, механизированном, кадрированном, трижды Краснознаменном, орденов Суворова и Богдана Хмельницкого полку. Так прапорщик подразделения тяги Кондратьев, без всякого вставления в задний проход фильер, какими пользуются кондитеры для украсивления тортов кремами, на пленэре, на свежем воздухе, на песочке, без спешки — умел выкакивать Карла Маркса! И не в профиль, что доступно бы многим россиянам, а в фас! И не плоскостно, а горельефом! При полном обрамлении черепа шевелюрой, разве что иногда не хватало материала на полноразмерную бороду.

…А в городе Одесса в послереволюционные годы жили два изумительных человека, неразливанные друзья. Оба они были архитекторами. Одного, грека, звали Вадим Компиони. Другого, еврея — Яков Огоновский. Ну, и, конечно, в тридцатые годы они почувствовали к себе недружелюбие со стороны чекистов. (Они, чекисты, не отличались любовью даже к себе самим, но к архитекторам по каким-то причинам — особенно.) Ввиду чего из самосохранения дунули друзья на Дальний Восток. Где грек стал главным архитектором города Хабаровска, а еврей — главным архитектором Хабаровского края. Но и там почувствовали архитекторы недружелюбие со стороны чекистов. Однако, люди дерзкие и развеселые, люди нестандартных решений, плечо к плечу пришли архитекторы к самому наместнику И. В. Сталина по Дальнему Востоку, к грозному товарищу Гоглидзе. (Ну, вроде тех наместников президента, которых учредил в России Путин.) И сказали:

— Нам хотелось бы работать для родины с полной отдачей сил, тогда как за нами осуществляется нервирующая слежка…

И товарищ Гоглидзе, выйдя из-за стола, отечески обнял архитекторов за плечи и сказал:

— Идите, товарищи, я распоряжусь. Идите и плодотворно работайте, не беспокойтесь. Когда будет нужно — мы за вами придем.

И надо же — так и не пришли. А Огоновский в войну главным инженером возглавлял то самое, что описал прозаик Ажаев в романе "Далеко от Москвы". Правда, в романе у прозаика грандиозную дальневосточную стройку осуществляли некие комсомольцы, хотя на самом деле там сложили головы тысячи дальстроевских ЗК. И Огоновский, как главный инженер не подлежащий досмотрам и шмонам, выносил на волю кипы писем заключенных, адресованных Иосифу Сталину: прошу отправить меня на фронт. Но был в этом изобличен и строго предупрежден.

А в шестидесятые годы этот удивительный, необычайной душевной красоты человек сказал мне в Хабаровске:

— Слушайте, я прожил на свете больше, чем две субботы, но кое-чего взять в толк не могу. Это новые, ваши времена, и вот пойдемте-ка…

Тогда он привел меня в парк на улице Ким Ю-Чена, где стоял самолет "Дуглас", для российской гордости именуемый, конечно, "ЛИ-2" Сама Плисецкая или же Уланова на пуантах, не измаравшись, не прошли бы к пилотской кабине, так многослойно аэроплан был засран внутри. Но мы всё равно достигли кабины, где краевой архитектор включил карманный фонарь. Здесь глубокая ниша была в приборной доске, и в самом дальнем конце ниши покоилась коническая куча человечьего кала. — Скажите, — спросил меня многомудрый и всего-то в жизни повидавший зодчий, — скажите, как человек умудрился сделать это? Ведь, учитывая анатомическое строение хомо сапиенс (человек прямоходящий), даже хомо хабилис (человек разумный) — осуществить это технологически невозможно!

— Знаете, — сказал я, — вы же читывали самиздатский роман "Мастер и Маргарита" Булгакова? Так вот в сцене, где описывается дьявольский воробушек, нагадивший профессору в чернильницу, Булгаков вставляет авторское: "Я не шучу!". Я точно так же не шучу: в своих перемещениях по СССР мне встречался почтовый ящик, в щель которого ухитрился насрать человек. Дорогой Яков Санельевич — это менталитет хомо советикус! И вы знаете не хуже меня, что СССР обосран кругом. Возможно, данного продукта нет только в кремлевских звездах и механизме часов Спасской башни. Исследуя вопрос "Россиянин и прямая кишка" — я влезал в молоток известной мухинской скульптуры "Рабочий и колхозница". И, конечно, не колхозница в молоток рабочего навалила известного продукта — что аж по щиколотку. Дорогой Яков Санельевич, я прошёл вдоль и поперек весь Советский Союз, в результате чего родилось стихотворение:

ИСПОЬЗУЯ ПРАВО НА ОТДЫХ(РАВНО КАК И ПРАВО НА ТРУД),ПРОСТЫЕ СОВЕТСКИЕ ЛЮДИЛЮБУЮ ПРИРОДУ ЗАСРУТ.

Но то, что вы явили мне в самолете "ЛИ-2" — феноменально и объяснения найти не может. Разве что — у кого-то из советских людей развились телескопические задние проходы, на манер яйцекладов у австраложивущих животных утконоса и ехидны.

…Царствие ему небесное, его уже нету в живых, великого детского врача и моего тестя Владимира Ильича Фрейдкова, любимого ученика академика Сперанского и профессора Цукер. Что вам сказать, дорогие читатели, об этом Айболите? Даже через множество лет после его кончины раздавались звонки в Центральном институте усовершенствования врачей: можно ли к телефону сверхсрочно профессора Фрейдкова? Умер? То есть как это — умер?