Ллойд Осборн - Несусветный багаж Страница 16

В соответствии с классическим образцом он взял лист бумаги и изобразил на нем следующее:

— Да, но в таком случае я сяду в тюрьму, об этом я забыл, — подумал Моррис. — Даже не знаю, стоит ли дальше развивать эту гипотезу. Легко сказать: надо рассчитывать на худшее, но в таком случае человеку необходимо сохранять полное спокойствие. Что касается третьего пункта, то существует ли вообще выход? Наверно, все же должен быть, иначе вся эта бухгалтерия ни к чему. Есть! Пропади я пропадом! Тот же самый выход, что и в пункте втором! — После чего он поспешно написал снова:

— Этот продажный лекарь совершенно необходим, — размышлял Моррис. — Сначала он должен дать мне свидетельство, что дядя умер; так я восстановлю свои права на торговлю кожами. А потом он должен дать свидетельство, что дядя жив. Да, но тут снова приходим к противоречию.

После этого Моррис вернулся к заполнению своих колонок:

— Нет, вся эта система получается очень односторонней, — пришел к выводу Моррис. — Совсем не так уж она хороша, как мне представлялось. — Он смял листок и швырнул его на пол, но тут же поднял и разгладил. — Похоже, что финансы — это мой самый слабый пункт. Неужели нет никакой возможности раздобыть где-нибудь денег? В таком большом городе, где все блага цивилизации буквально под рукой, этого просто быть не может! Не надо слишком торопиться! Продать мне нечего? Коллекция сигнетов… — но при мысли о расставании с любимым сокровищем лицо Морриса залилось негодующим румянцем.

— Скорее сдохну! — воскликнул он, после чего надвинул шляпу и вышел на улицу.

Надо где-то достать денег, — колотилось в мозгу. — После смерти дяди деньги в банке принадлежат мне, да они и так были бы мои, если бы не та проклятая несправедливость, что преследует меня с детства, с той поры, когда я еще сиротой учился в торговом училище. Я знаю, что бы сделал другой на моем месте: опустился бы до подделки подписи, хотя еще неизвестно, можно ли называть это подделкой, если дядя Джозеф мертв, а деньги принадлежат мне. Как только подумаю, что дядин труп уже остыл, а я не могу этого доказать, так во мне все переворачивается от мысли: и за что мне такие напасти? Эти семь тысяч восемьсот фунтов, что мне покою раньше не давали, сейчас таким пустяком кажутся. О Боже, еще позавчера я был вполне счастливым человеком!

Остановившись посреди тротуара, Моррис жалобно вздохнул.

И еще одна проблема. Смогу ли я? В смысле, сумею ли? Почему я в молодости не тренировался писать разными почерками? Повзрослев, человек всегда начинает сожалеть о многих упущенных возможностях. Одно утешение: с точки зрения морали мой поступок нельзя осудить. Я могу попробовать, и если попадусь, то по крайней мере совесть будет чиста. А если получится, но Питман будет упорствовать в своих притязаниях, не останется ничего иного, как связаться с малощепетильным врачом; в таком большом городе, как Лондон, это должно быть нетрудно. Я уверен, что от них тут отбою не будет. Хотя давать объявление в газету о том, что ищу врача с нечистой совестью, наверно, неразумно. Надо просто поискать соответствующую вывеску над входом и… и… изложить проблему без всяких околичностей. Хотя дело, конечно, деликатное…

Долго еще бродил Моррис по улицам, наконец свернул на Джон-стрит и оказался возле своего дома.

— Даже дом этот мне не принадлежит, пока не докажу, что дядя умер, — буркнул он вслух и захлопнул за собой двери с такой силой, что стекла задрожали во всех окнах.

Давно уже сгустились сумерки, на бесконечной череде лондонских улиц засверкали огнями витрины магазинов. В холле же царила абсолютная темнота и — снова происки дьявола — Моррис споткнулся о Гераклов постамент и растянулся во весь рост. Боль была весьма ощутимой, нервы же напряжены до предела, и к тому же судьбе было угодно, чтобы прямо под рукой упавшего Морриса оказался молоток. В порыве ребяческого гнева он вскочил и со всего размаху врезал молотком по ненавистной статуе. Раздался страшный треск.

— О Боже! Что я опять натворил? — ужаснулся Моррис и начал в темноте искать свечу. — Так, так, — констатировал он, стоя с зажженной свечой в руках и разглядывая искалеченную ногу гиганта, от которой откололось не менее фунта мускулатуры. — Повредил настоящую античную вещь, которая может стоить немалые тысячи! — Но в ту же минуту в нем зародилась некая мстительно-спасительная идея. — Надо все обмозговать, — подумал Моррис. — От Джулии я избавился. Никаких нитей, связывающих меня с этой скотиной Форсайтом не существует. Грузчики были пьяны и (что еще удачнее) всех их выгнали с работы. Вот еще одна возможность продемонстрировать свою силу духа! Если меня спросят, скажу, что я ни о чем не знаю.

Через минуту он уже снова стоял перед Гераклом со сжатыми губами, держа в руках лом, а под мышкой мясницкий топор. И затем набросился на остатки ящика, который уже был порядком покорежен стараниями Гидеона. Хватило нескольких точных ударов — и ящик рассыпался, образовав у ног Морриса сначала груду досок, а сверху ворох соломы.

Только теперь наш торговец кожей смог в полной мере оценить масштабы предстоящей ему работы, и на какую-то минуту в нем зародилось сомнение. Воистину, вряд ли де Лессеп с армией своих рабочих и лошадей имел перед собой более трудную задачу, когда намеревался штурмовать панамские горы[6], нежели этот худосочный парень, стоящий один на один перед упитанным великаном на постаменте. И тем не менее, они были достойными соперниками: с одной стороны громадная масса, с другой — поистине богатырский азарт.

— Ты будешь повержен, подлый Голиаф, — громко воскликнул Моррис с воодушевлением, которое могло сравниться только с порывом, который бросил толпы парижан на стены Бастилии. — Ты будешь повержен еще до конца дня. Нет для тебя места в моем доме!

Азарт Морриса особенно подогревало активно не нравящееся ему выражение лица статуи, с этого лица он и начал битву. Существенной помехой оказался значительный рост греческого полубога, составлявший почти три метра без обуви, но уже в первые минуты сражения сознание стало превалировать над материей. С помощью библиотечной стремянки оскорбленный хозяин дома лишил противника указанного преимущества и приступил к отрубанию Ге ракловой головы посредством мясницкого топора.

Спустя два часа от того, что при желании можно было принять за гигантское изображение шахтера-угольщика, каким-то образом отмытого добела, осталась только груда отдельных частей. Торс сорокалетнего мужчины, лежащий возле пьедестала, голова, откатившаяся к кухонной лестнице и сверкающая оттуда сладострастным взором, ноги, плечи, руки и даже отдельные пальцы, разбросанные тут и там по полу холла. Еще полчаса — и весь этот хлам был выметен в кухню, а Моррис с чувством полного триумфа оглядел поле битвы. Да, теперь он мог полностью отрицать, что когда-либо слышал о какой-то статуе — Геракл исчез бесследно. Вконец обессилевший Моррис с трудом добрался до кровати. Болели плечи и спина, и один пораненный палец постоянно тянулся к губам. Сон долго не мог снизойти к ложу нашего героя, бывшего в плачевном состоянии, и с первыми проблесками утра снова его покинул.

Как будто вступив в сговор со всеми прочими несчастьями, утро выдалось мрачное. По улицам гулял восточный ветер, струи дождя яростно колотили в стекла окон, а когда Моррис одевался, ощутимый сквознячок из камина гулял возле его ног.

Моррис не мог удержаться от грустного сочувствия самому себе — уж погода-то, видя все свалившиеся на него несчастья, могла бы быть и поласковей.

В доме не нашлось ни корочки хлеба, поскольку мисс Хезелтайн (как и все женщины, когда остаются одни) питалась исключительно пирожными. Моррис с трудом насобирал какие-то крошки, и они вместе со стаканом кристально чистой (как выражаются поэты) холодной воды составили некое подобие раннего завтрака. После этого наш герой бесстрашно приступил к делу.

Изучение особенностей почерка — занятие чрезвычайно увлекательное. Неискушенному наблюдателю может показаться, что подписи человека в зависимости от ситуации, в которой они сделаны, одна от другой отличаются. Перед завтраком человек подписывается не так, как после ужина. Подпись с похмелья выглядит иначе, чем она же, сделанная в состоянии опьянения. Беспокойство о заболевшем ребенке и известие о выигрыше на скачках тоже скажутся на подписи по-разному. Одно дело, когда ты расписываешься в бюро нотариуса, другое — когда в брачном контракте под влюбленным взглядом невесты. Но для эксперта-графолога, банковского служащего или художника-графика дело обстоит иначе. Для них чья-то подпись — вещь столь же определенная и легко распознаваемая, как для вахтенного матроса на корабле — Полярная звезда.