Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 2 Страница 17

— Вот вы, — сказал бард, — драматург. Ла-адно… А я, — бард загнул палец, — поэт! — Бард загнул другой палец. — Композитор, кандидат наук, гитарист, альпинист…

Когда бард загнул все, что у него с собой было, Володин встал и молча поклонился ему в пояс.

Много позже, уже в конце девяностых, знаменитый телеведущий Кирилл Набутов зашел в пивнушку на Петроградской стороне — и увидел там Володина, заподлицо с другими обитателями этого места прилипшего к стойке со своими ста граммами.

Но поприветствовать Александра Моисеевича Кирилл не успел, потому что узнали его самого.

— Ой, Набутов! — воскликнула продавщица. — Дайте автограф!

С аналогичной просьбой тут же набежали из подсобки и другие.

— Девочки! — сказал благородный Кирилл. — Вот у кого вы должны брать автограф! — И указал на Володина.

— Этот? — уточнила продавщица. — Да он каждый день тут ошивается!

А продавщица эта была, может быть, внучкой Тамары из володинских «Пяти вечеров»…

Помимо традиционного обмена шила на мыло, случаются в России и обмены куда более парадоксальные…

Вот фрагмент из письма моей доброй знакомой:

«Виктор! В понедельник я обменяю “Часть речи” Бродского на годовой отчет “Мосэнерго”. Мне по работе нужен этот долбаный отчет, а человек, который может мне его принести, поставил вот такое условие. Я как-то процитировала ему из “Писем римскому другу”, и он уже полгода просит меня дать почитать…».

Журналистка из глянцевого журнала пришла брать интервью у Константина Райкина — и уже через несколько секунд выяснилось, что она, как говорится, совсем «не в материале».

В худруке «Сатирикона» взыграла педагогическая жилка, и он предложил девушке подготовиться к интервью как следует: почитать прессу, посмотреть спектакли театра…

Журналистка позвонила через месяц — и доложила о завершении ликбеза. Педагогический талант Райкина торжествовал. Была назначена новая встреча. Кабинет, чай, диктофон на столе…

— Ну, — сказала журналистка, — первый вопрос, Константин… Простите, как вас по отчеству?

Девяносто третий год, прощальный ужин первоапрельской Юморины в Одессе. «Спонсорьё», по слову Ширвиндта, расстаралось: море спиртного, горы снеди, девушки танцуют на столах… В общем, праздник юмора.

И вот, ближе к концу вечера, к Арканову со Жванецким вразвалочку подваливает спонсор в «адидасе» и, положив по полуцентнеру бицепсов на плечи классиков, интересуется:

— Чегой-то вы нами брезгуете? Вы не брезгуйте; вот мы тут, рядом, прошу к нашему столу…

Рядом, действительно, отдыхают спонсоры — потомки даже не Бени Крика, а Савки Буциса. Пить с ними классикам хочется, как зайцам отжиматься, но что делать: бесплатных ананасов в шампанском не бывает.

Разумеется, заверяет хозяев невозмутимый Арканов, они непременно выпьют-закусят вместе, но чуть позже… Отсрочка позволяет Жванецкому исчезнуть, и Арканов ложится на амбразуру один.

Он выпивает-закусывает со «спонсорьем», и через некоторое время растроганный детина в «адидасе» сообщает:

— Аркадий, вот люб ты мне!

И, с широким жестом на зал:

— Хочешь, я для тебя кого-нибудь замочу?

Это предложение временно отбивает дар речи даже у Арканова.

— Ну, может, тебе не нравится кто? — развивает свою мысль спонсор. — Так ты не стесняйся, скажи…

Еще никогда хорошие отношения с Аркановым не были мне так кстати: я сидел за соседним столиком.

— Просто скажи, — оберегая писателя от лишних хлопот, уговаривал спонсор. — Просто покажи его — и сиди, отдыхай, пей…

— Ну что вы! — торопливо, насколько можно представить себе торопливого Арканова, отвечал тот. — Тут все замечательные люди, мои друзья…

— Но если что, ты скажи! — настаивал спонсор.

Арканов пообещал, если что, сказать, — в свою очередь, взяв со спонсора слово: до его отдельной просьбы никого (по крайней мере, в этом зале) не мочить. Они посидели еще, и, видать, спонсор ощутил смутную неловкость за свой искренний порыв, потому что решился прояснить ситуацию:

— Это потому, что люб ты мне!

И, подумав, закончил:

— Был бы не люб — совсем бы другой разговор…

Афиша в Крыму приглашала на «водевиль “Французская любовь” при участии матросов Николаевской флотилии»…

Своими глазами видел надпись на могильном камне: «Клавдию от любящего племянника».

Как говорится, для тех, кто понимает.

Дина Рубина приехала в Америку с концертами.

Антрепренер вез ее в очередной город, когда в машине раздался звонок. Разговор шел по громкой связи и оттого не канул в Лету: сама Дина его и пересказывает с понятным восторгом.

— Вот у вас тут написано «Дина Рубина» — что это?

— Это писательница из Израиля, — ответил антрепренер.

— Нет, но что это?

— Я ж вам объясняю: это писательница из Израиля!

— Да, но что она делает? Поет, танцует?

— Я ж вам сказал: это писательница из Израиля! Она что-то почитает, что-то расскажет…

— Ну ладно. И сколько это стоит?

— Пятнадцать долларов.

— Сколько? — презрительно переспросил любитель прекрасного. — Ну в это, по крайней мере, входит ужин?

Литератор N. при встрече уточняет:

— Я слышал, в «Табакерке» ставят твою пьесу?

— Ставят.

— Поздравляю, — говорит. — Я тут тоже, неожиданно для себя, написал шесть пьес…

Бывают у людей неожиданности!

Из письма в журнал «Театр»: «У меня есть три пьесы — про гражданскую войну, про Наполеона и про Клеопатру. Скажите, какую из них Вы хотели бы видеть в своем журнале?»

А этому случаю я был свидетелем сам.

В театре «Современник» шел «Вишневый сад»:

— Продан сад?

— Продан.

— Кто купил?

— Я купил, — сказал Лопахин.

И по залу пронеслось изумленное «а-ах!».

Так, спустя сто лет, эти люди узнали, кто купил вишневый сад…

Аналогичный случай был зафиксирован в Омском театре драмы. Едва Раневская покинула свой дом, как в зале раздался возмущенный мужской голос: «Э-э! Фирса-то забыли, блин!».

Встречаются, впрочем, и интеллигентные зрители.

Аркадина и К° уже играли в лото, когда человек в «ленкомовском» партере негромко, но отчетливо произнес в мобильный телефон:

— Погоди, сейчас Константин застрелится — и я выхожу.

Новые формы нужны, но в меру.

Шла «Чайка», поставленная наимоднейшим авангардистским режиссером. На пятнадцатой минуте авангарда в зале встал полковник. Вышел в проход между рядами. И хорошо поставленным командным голосом сказал, обратившись к сцене:

— Прекратить хуйню!

Дневной спектакль в московском ТЮЗе назывался «Записки из подполья». Учительница, приехавшая в театр со своими шестиклассниками, полагала, должно быть, что участвует в патриотическом воспитании. Она ожидала увидеть нечто из жизни Олега Кошевого…

Но обошлось без краснодонцев.

С постели встала абсолютно голая женщина, пересекла по диагонали сцену и начала подмываться над тазиком.

Училка трагическим шепотом подняла своих шестиклассников, вытащила их из партера и толчками в спины погнала по проходу прочь. Шестиклассники уходить не хотели, оборачивались в сторону сцены, сраженные волшебной силой искусства…

Еще никогда Федор Михайлович не был так близок русским мальчикам.

— Что вы сейчас читаете? — спросила у меня женщина, в теплой компании допивавшая за соседним столиком вторую бутылку «шампусика».

— «Анну Каренину», — признался я.

— О, это так трогательно! — одобрила мой выбор женщина. — Поезд, все дела…

— Чем там заканчивается «Война и мир»? — поинтересовалась у меня ученица десятого класса. Она сидела в холле пансионата, положив красивые длинные ноги на журнальный столик. На шортиках лежал затрепанный «кирпич» толстовского романа из местной библиотеки.

В мае у девушки были выпускные экзамены, вот она и мучилась.

Я с удовольствием отметил про себя, что произвожу впечатление образованного человека, — и вкратце рассказал, что там дальше.

Сообщение о предстоящем браке Н. Ростовой и П. Безухова искренне удивило выпускницу.

— Да ну, пиздишь! — сказала она.

Девушка собиралась поступать в юридический.

Дело было в Иерусалиме. Палестинцы опять взорвали автобус, десятки жертв… Мой приятель вернулся домой в соответствующем настроении.

Двенадцатилетняя дочка сидела на диване и тихонько плакала.

— Какие новости? — осторожно спросил отец.

Дочка подняла от книги прекрасные печальные глаза и ответила: