Борис Косенков - Похищение сабинянок (сборник) Страница 17

– Не поверишь – лучше, чем в молодые годы! – Владимир Петрович провел ладонью по шее и груди. – Вот знаешь, как будто тащил на горбу пудов пять-шесть груза – и вдруг разом сбросил. Легко так, весело! Сердце тикает, как часы, сплю как убитый. Только вот под утро… – он огляделся по сторонам, понизил голос. – Под утро сны срамные стали сниться… Ну, с бабами… В общем, думаю присмотреть себе какую-нибудь вдовушку.

Распрощавшись с соседом, Миша еще долго хмыкал на ходу, пожимал недоуменно плечами и кривил губы: бывает же!

В конце июля Миша на пару недель съездил к матери в деревню, потрудился там по хозяйству, а в начале августа, загоревший и посвежевший, вернулся в город. В первый же день встретил Виктора.

– Привет! Как отец? – окликнул он соседа.

Против обыкновения Виктор не промчался метеором, а остановился, взял Мишу за локоток и отвел в сторонку.

– Слушай, с дедом черт-те что происходит! – громким шепотом сообщил он.

– Что? – засмеялся Миша. – Все молодеет?

– Увидишь – не узнаешь! – развел руками Виктор. – Я его таким и не помню. На вид – моложе нас с тобой. Ну, просто парень лет тридцати, не больше!

– Гуляет?

– Не то слово! Ну, ты же знаешь мужскую эволюцию: сперва бабы, потом бабы и водка, потом водка и бабы и наконец одна только водка. А у него все в обратном порядке. Сейчас он уже почти не пьет, зато ни одной юбки не пропустит!

– Так это же хорошо, – заметил Миша. – Разве плохо, что он здоров и полон сил?

– Да ты не понимаешь! – Виктор сморщился, обреченно махнул рукой. – Он же продолжает молодеть! И чем дальше – тем быстрее! Так чем это кончится?..

– Да, это философский вопрос, – рассудительно отозвался Миша. – Камо грядеши? В смысле – куда идешь. Мы все к старости, а он, выходит, в обратную сторону? К молодости?

– Да уже и не к молодости, а к детству!

– Откуда вышел – туда и возвращается? – посерьезнел Миша. – Да-а, проблема… Кто-то, кажется, Вольтер, говорил: мол, если хотите узнать, что вас ждет после смерти, вспомните, что с вами было до рождения. И там, и там – одно и то же: тьма кромешная…

– Я просил его сходить к геронтологу, – уныло заговорил Виктор. – Есть у меня знакомый парень, вместе учились. Здорово во всех этих вопросах разбирается, кандидатскую пишет. Может, что-то посоветовал бы. Так отец – ни в какую! Даже слушать не хочет!.. Кстати, тебя он вроде уважает. Поговори с ним, а? Убеди врачу показаться.

– Ладно, при случае попробую…

Но Владимир Петрович на глаза Мише больше не попадался. Только уже в начале октября, тоскливым вечером, когда по роняющим листья деревьям мерно долбил беспросветный дождь, Миша, зайдя в мрачный, пропахший всяческой мерзостью подъезд, вдруг услышал поскуливающий детский плач. Какой-то пацан тулился в закутке рядом с лестницей, у двери, ведущей в подвал, и, уткнувшись лицом в ладони, тихо и безутешно всхлипывал.

– Эй, парень! – нарочито бодрым голосом окликнул его Миша. – Ты чей? Чего ревешь?

Пацан поднял голову.

– Борисыч, ты, что ли? – тоненьким дискантом отозвался он.

Миша ощутил, как желудок стремительно ринулся к горлу, а сердце, наоборот, камнем ухнуло вниз. Он схватился дрогнувшей рукой за перила и сипло спросил:

– Эй, ты кто?

– Дед Пихто! – угрюмо ответил пацан. – Не узнаешь? Сосед я твой, Владимир Петрович… Дядя Володя… Хотя теперь впору уже Вовиком звать.

Все еще не веря глазам и ушам, Миша с трудом зашевелил губами:

– А чего ты здесь-то? Чего домой не идешь?

– А-а, – махнул рукой пацан. Его неустоявшийся голос то и дело срывался на фальцет. – Чего мне там делать? Тоска! – он снова спрятал лицо в ладони. – И ругаются…

– Да ладно, дядя… – Миша запнулся. – Да брось ты, Петрович. Пошли! – он взял пацана за хлипкое плечико. – Что ж ты будешь тут шастать, как беспризорник?

Владимир Петрович тяжело вздохнул и выпрямился. Ростом он оказался Мише едва по грудь.

– Ладно, пошли, – еле слышно выговорил он. – И в самом деле – куда же мне деваться-то? От себя, Борисыч, не убежишь!..

Больше Миша Владимира Петровича не встречал. Только из-за стенки от соседей все чаще доносился заливистый детский плач. А однажды навстречу Мише попалась Даша, жена Виктора, с позвякивающей сумкой в руке.

– Вот, – сказала она, поздоровавшись, – видишь, чего теперь отцу покупаем?

Она раскрыла сумку: там громоздились бутылочки с детским питанием.

А в середине ноября зябким и хмурым полднем к Мише постучался Виктор.

– Давай к нам, – пригласил он. И уточнил: – Отца помянем.

– Помер?! – ахнул Миша.

– Да нет, хуже, – сморщился Виктор.

– Что уж может быть хуже?

– А вот то! Продал я его…

– Да ты что говоришь!

– Да! Да! Да! – Виктор закрыл глаза и, схватив Мишу за грудки, затряс его изо всей силы. – Ты понял? Продал! Родного отца!..

– Тихо…Тихо… – умиротворяюще проговорил Миша, прикусив себе от тряски язык. – Остынь!

Виктор бессильно уронил руки, скрежетнул зубами.

– Извини, тошно мне… Я ведь не вру. Я и в самом деле его продал… Американцам… Сперва-то хотел его пристроить в нашем мединституте. Куда там! Денег нет, условий нет, то-се, пятое-десятое. А ведь жалко отца-то! Он уже стал совсем, как младенец. Месяцев пяти-шести. Целыми днями, если не спит, то гугукает и пузыри пускает… А что дальше? До чего он докатится? До яйцеклетки?.. Ну, и позвонил одному знакомому мужику в Штаты. Мы вместе учились, а он теперь там устроился очень даже прилично. Так американцы мигом ухватились! И знаешь, сколько мне отвалили? Сто тысяч! Баксов, естественно. Так что я теперь богатей! Вот, брат, какие пироги… – Виктор отвернулся, вытер глаза ладонью. – Пойдем, Миша, помянем отца моего родного, которого я, поганец, заживо продал за сто тысяч сребреников!

– Ладно, Витя, – растерянно отозвался Миша. – Я только рубашку другую надену…

Ночная встреча

Кот играл с мышью. Огромный, пушистый, в обычное время ленивый и сонный, сейчас он весь пружинился легкой, взрывной энергией. Потискает мышь зубами – и пустит. Да еще и лапой подтолкнет: беги, мол, что же ты! А когда затравленный серый зверек, сделав два-три нерешительных шажка, вдруг опрометью бросался к пахнущему родимым гнездом лазу в подпол, кот на мгновение припадал к земле, прищуривал загоревшиеся глаза и весело вскидывался наперехват.

– Ишь чё творит, м-мерзавец! – сидя на крылечке, посмеивался Артемий Сидорович. – Ишь выкобенивается, м-муркин сын!..

Долгий летний день благополучно заканчивался. Соседние дачные участки уже опустели, набирая силу, дружно заголосили сотни, нет, тысячи телевизоров. Огромное красное («К вёдру!» – отметил про себя Артемий Сидорович) солнце уже наполовину ушло за верхушки далекого, на том берегу реки, леса, стал по-ночному заметнее ветерок, звонче – разнообразные шумы и шорохи.

Артемий Сидорович босой ногой, желтым ороговевшим ногтем большого пальца, царапал теплую, бархатистую, ласковую, свою до последней бубочки землю и весь томился в нетерпеливом ожидании. Голова у него болела вот уже пятый день, и он, отродясь не признававший врачей, как-то свыкся, смирился и с этой болью, и с настигавшими его порой провалами сознания, когда он вдруг спохватывался, что не помнит, чем занимался только что. Он полагал, что подхватил какой-то хитрый вирус, и это совсем не причина, чтобы бежать к врачам или валяться в постели. Особенно по ночам.

Каждую ночь, высидев час-полтора с погашенным светом, пока на улице все стихнет и успокоится, он осторожно прокрадывался в сад и, почти невидимый в синем шерстяном тренировочном костюме, купленном по случаю у жаждущего опохмелиться бывшего, видать, спортсмена, скользил в ночной темноте по своим обширным владениям. И едва ли не каждый раз, проявляя неожиданную прыть, ловил какого-нибудь оплошавшего сопливого злодея. Хлеща по изнывающей от боли и ужаса кожице пучком крапивы, он чувствовал себя не просто хозяином, защитником священной и неприкосновенной частной собственности. Нет, он являл тогда собой сурового, но справедливого отца, воспитателя, борца против разврата, легкомыслия и безалаберности. Он выколачивал из подрастающего поколения ложь, распущенность и озорство.

Вот уже десять лет как Артемий Сидорович Гусаров жил один-одинешенек на своем законном, приобретенном на трудовые копейки дачном участке. Когда-то здесь бедовала родная его деревенька, он даже помнил место, где во время оно робко жалась к земле отцовская развалюха. Но потом город неприметно придвинулся и подмял окрестные раздолья, пощадив лишь небольшие островки – дачи.

Жена у Артемия Сидоровича в одночасье померла, дети бесследно канули в том суетном мире, что простирался по ту сторону прочного, как тюремная стена, сложенного из силикатного кирпича с пущенной поверху колючей проволокой забора. Попробовал он как-то лет этак пять назад пустить квартирантов – молодую студенческую чету. Да не вынесла душе чужой безалаберности, распущенности и мотовства. Указать? А кто он им такой? А так смотреть – извелся весь, исказнился. Отказал жильцам от квартиры. Остались от студентов только бутылки из-под кефира – их Артемий Сидорович тут же сдал знакомому продавцу с невеликой скидкой – да груда потрепанных книжечек и журнальчиков, все больше фантастика. Книжечки эти он изредка почитывал, крутя головой и посмеиваясь: это ж надо такое набуровить!