Ллойд Осборн - Несусветный багаж Страница 18

На дверях дома под номером семь красовалась медная табличка с надписью «У. Д. Питман. Художник». И табличка была не вполне медной, и сам дом с первого взгляда не вызывал горячего желания в нем поселиться. Тем не менее, дом этот можно считать примечательным, по крайней мере, для читателя этой повести, ибо в нем, действительно, жил художник — художник в некотором смысле выдающийся, а именно в смысле сопутствующего ему невезения. Его творчеству не была посвящена ни одна статья в специальных иллюстрированных изданиях, никогда нигде не выставлялись на обозрение публики гравюры с названиями «Кот в гостиной» или «Камин в мастерской» (имеются в виду комнаты в доме номер семь), ни одна журналистка не поделилась с читателями своими впечатлениями от той «лишенной аффектации простоте», с которой принял ее мистер Питман в окружении своих шедевров. Я бы охотно исправил все эти упущения, но нас интересует в данном случае не столько сам дом, сколько его задворки.

Там был небольшой садик, украшенный бездействующим фонтанчиком с карликовой скульптурой, несколькими заляпанными грязью цветочными вазами и двумя-тремя недавно посаженными деревцами, на которых приход весны не оставлял заметных следов. Были там еще две или три скульптуры, представляющие античных сатиров и нимф, притом в наихудшем из возможных стилей. С одной стороны садик ограничивали две мастерские, которые обычно арендовали другие жрецы изобразительного искусства, как правило, более успешные и современные, чем мистер Питман. С противоположной стороны возвышалась более капитального вида пристройка к дому с дверями, выходящими на газон перед входом, где и помещались продукты разносторонней творческой деятельности самого мистера Питмана. Правда, все дневное время он трудился на ниве просвещения в женской школе, но все вечера, которые затягивались иногда и до поздней ночи, принадлежали ему, и он проводил их над очередным «Пейзажем с водопадом», или «Бюстом в мраморе» (как он сам это скромно, но с гордостью называл) какой-либо выдающейся личности, или, если вообще снисходил до такой работы, над изваянием какой-нибудь обыкновенной нимфы (предназначенной для украшения газового светильника на лестничной площадке), либо над статуей «Самуила в детстве» по заказу совета попечителей какого-нибудь дошкольного учреждения. Мистер Питман обучался в Париже и даже в Риме, субсидированный одним любящим родственником, который впоследствии обанкротился ввиду падения спроса на дамские корсеты. И хотя никто не подозревал в нашем художнике наличия хоть малейшего следа таланта, было время, когда считалось, что соответствующим ремеслом он овладел. Но хватило восемнадцати лет так называемой практической деятельности, чтобы все излишние профессиональные знания испарились. Тщетно снимающие у него помещение художники пытались объяснить ему, что нельзя заниматься живописью при свете газовой лампы, также как и ваять нимфу в натуральную величину без натурщицы.

— Знаю я это все, — отвечал он. — На всей Норфолк-стрит никто не знает этого лучше меня. Если бы я был богат, то, конечно, приглашал бы лучших в Лондоне натурщиц, но я бедный человек и научился обходиться без них. К тому же случайные модели исказили бы мое внутреннее видение идеальной фигуры, что плохо отразилось бы на всем моем творчестве. А то, что картины пишу при искусственном освещении, то к этому методу я пришел по необходимости, поскольку днем занят преподаванием.

В ту минуту, когда мы готовы представить его нашим читателям, мистер Питман находился в своей мастерской при гаснущем свете сентябрьского дня. Сидел он в кресле (надо ли добавлять, что в естественной, не напоказ позе), а рядом лежала его черная шляпа. Это был смуглолицый, невзрачный, безобидный, жалкий человечек, одетый во все темное: в сюртук, несколько более длинный, чем носят светские люди, с высоким закругленным по краям воротничком, с выцветшим шейным платком, повязанным самым незамысловатым образом. Подобная внешность могла бы характеризовать лицо духовного звания, если бы не остроконечная бородка. Волосы на голове мистера Питмана поредели, а на висках поседели. Бедняга уже был немолод. Немалый же возраст, скромный доход и неудовлетворенность даже столь непритязательных творческих амбиций не способствуют жизнерадостности.

Перед мистером Питманом в углу комнаты, около дверей, стояла внушительных размеров бочка. Куда бы он ни отворачивал свой взгляд, бочка постоянно снова его притягивала, соответственно возвращались и те же самые мысли.

«Вскрыть ее или нет? Отослать обратно? Стоит ли сейчас же связаться с мистером Семитополисом?» — размышлял мистер Питман. — «Нет, — решил наконец, — не буду ничего предпринимать без совета мистера Финсбюри». Он поднялся и взял потертую кожаную папку, из которой достал лист бумаги кремового цвета. На таких листах он обычно писал докладные школьному начальству и записки родителям своих учениц. Папку он положил на подоконник, снял с камина чернильницу и составил письмо следующего содержания:

«Уважаемый мистер Финсбюри! Надеюсь, что не злоупотреблю Вашим расположением, если обращусь к Вам с просьбой нанести мне визит сегодня вечером. Дело, по которому мне необходимо получить Ваш совет, отнюдь не пустяковое. Достаточно сказать, что оно касается судьбы статуи Геракла мистера Семитополиса. Я пишу Вам, будучи крайне взволнован и обеспокоен тем, что, как следует из имеющихся у меня сведений, уникальное творение античного искусства пропало. Также меня гнетет и другая странная загадка, в некотором смысле связанная с предыдущей. Прошу простить меня за не слишком разборчивый почерк и принять мои уверения в неизменном глубоком уважении. Дело срочное. Уильям Д. Питман.»

Через некоторое время, имея на руках это письмо, Питман уже звонил в двери дома номер 233 на Кингс-роад — частной резиденции мистера Майкла Финсбюри. С адвокатом он познакомился на каком-то массовом общественном мероприятии в Челси. Майкл был общителен, обладал чувством юмора и поддержать знакомство не отказался, а поскольку оно оказалось для него забавным, то со временем переросло в своеобразную дружбу, или, точнее, приятельские отношения, оттеняемые легким чувством превосходства со стороны Майкла. В настоящее время, спустя четыре года после первого знакомства, Питман крутился возле адвоката, как собака вокруг хозяина.

— Мистера Майкла еще нет, — сказала пожилая экономка, которая открыла Питману дверь. — А вы очень неважно выглядите, мистер Питман, — добавила она. — Может быть, зайдете на рюмочку шерри, это поднимет вам настроение.

— Премного вам благодарен, — ответил художник. — Вы очень любезны, но, право, я не в том настроении, чтобы принять приглашение. Попрошу только передать мистеру Финсбюри это письмо и сказать, что если он согласится посетить меня, то пусть заходит через заднюю дверь, со стороны сада; я весь вечер буду в мастерской.

После этого мистер Питман медленным шагом направился домой. Взгляд его на некоторое время задержался на витрине парикмахерской, где с гордым видом красовалась представительная восковая дама в вечернем платье. Он остановился и долго смотрел на манекен в глубокой задумчивости. Несмотря на занимавшие его невеселые мысли, в нем проснулся художник.

«Легко насмехаться над людьми, которые создают такие вещи, — подумалось ему, — но в этом есть нечто возвышенное, нечто трудно определимое. Именно то, что я старался выразить в моей “Императрице Евгении”». И мистер Питман вздохнул.

Продолжив путь к дому, он все еще размышлял о высоких материях. «Этому в Париже не учат. Это чисто английский взгляд на вещи. Все! Хватит! До сих пор я был словно во сне, пора проснуться, надо стремиться выше, ставить высокие цели», — убеждал сам себя наш преданный служитель искусства. Все послеобеденное время и позднее, когда давал своему старшему сыну урок игры на скрипке, он, забыв о недавних неприятностях, уносился мыслями в страну прекрасного. И как только представилась возможность, с истинным вдохновением поспешил в мастерскую.

Даже вид злосчастной бочки не вверг его в прежнее угнетенное состояние. С огромным энтузиазмом принялся Питман за прерванную работу — бюст сэра Гладстона, который он лепил по фотографии. Преодолев (с неожиданным успехом) трудности, связанные с приданием желаемой формы затылку (относительно которой фотография никакой информации не давала, а имелись только смутные воспоминания, сохранившиеся после какого-то публичного собрания), он с нескрываемым удовлетворением взирал на то, как ему удался воротничок выдающегося государственного мужа, и только стук в двери вернул его к текущим проблемам.

— Что случилось? — спросил Майкл, подходя к камину, в котором мистер Питман, памятуя о том, как любит тепло его гость, заранее развел огонь. — У меня сложилось впечатление, что у вас какие-то неприятности.