Александр Никонов - Хуевая книга Страница 2

Часть I. Унесенные ветром

"Не хвались идучи на рать,

а хвались идучи срать."

Глава 1. Как я научился играть в преферанс

Я научился играть в преферанс в поезде, 18 лет от роду. Десять лет уже прошло с тех пор! Боже мой! Ёб твою мать! Десять лет! А ко времени издания этой хуевой книги, если это говно вообще когда-нибудь будет издано, пройдет я ебу сколько лет! А ведь мне уже 28! Скоро 29! А будет - бог весть сколько лет. И тогда цифра 29 покажется мне детством золотым и умильным. Время-то идет. И это хуево. Мне было хорошо в 18 лет. Потому что тогда я научился играть в просиранс. Пики-крести-буби-черви. В поезде. По пути следования со студенческой группой в город Магнитогорск, на ознакомительную практику после первого курса.

Глава 2. Преферанс - не главное в жизни

Но сначала я поступил в МИСиС. Годом раньше преферанса. МИСиС - это Московский институт стали и сплавов. В годы сталинского мракобесия институт имел ту же аббревиатуру, но расшифровывался по-другому - Московский институт стали имени Сталина. Вот такое говно.

Но я туда поступил. Это хороший институт. Там не сдавали иностранный язык: я херово знаю французский.

Я вообще сдавал два экзамена. Тогда был Брежнев и застой. Это называлось поступить "по эксперименту". Учитывался средний балл аттестата. Если он больше 4,5 (четыре целых, пять десятых долей еще одного целого), то абитуриент сдавал два экзамена: математику и физику. Если он при этом получал не менее 9 баллов, то автоматически считался поступившим. А если меньше, то сдавал еще химию и сочинение на русском языке.

У меня был аттестат 4,52. Потому что я иногда подправлял оценки в школьном журнале и любил ставить напротив своей фамилии пятерки. Учителя меня тоже любили. Кстати, потом, уже учась в институте, я из головы придумал 156 экспериментальных значений в курсовой работе. А позже, наполовину выдумал научные цифры своей дипломной научно-исследовательской работы, построил красивые графики и защитился на пять баллов. Я преступник. Оторвите мне яйца.

Итак, я набрал на вступительных экзаменах 10 очков и поступил. Мне было по хую куда поступать-то, я просто не хотел идти в армию, а мой двоюродный дядя из Госплана, сам кондовый металлург, усердно ломал меня на МИСиС, обещая, что у него сам ректор чуть ли не пахан, и в жопу целует, и вообще хуева туча знакомых на кафедрах - обещал поддержку.

Увы, поддержки не получилось. По математике все эти элементарные задачки я решил как не хуй срать. А вот по физике меня ебали долго, давали дополнительные задачки, я отсаживался, решал их, а мне еще давали, но таки я взял свои пять баллов и отвалил. НО ЕСЛИ БЫ МНЕ ДОСТАЛСЯ НЕ МОЙ БИЛЕТ, А СЛЕДУЮЩИЙ, Я МОГ ПОЛУЧИТЬ БАНАН. Я знаю. Потому что следующий билет взял мой одноклассник. Правда он был двоечник, но то, что он мне передал на решение, я не решил: такие херовые формулы мы по оптике не проходили в школе...

Короче, так случилось, что я поступил в МИСиС. А на следующий год наша крутая группа МО-81-3[1] поехала в Магнитогорск на Магнитогорский металлургический комбинат.

Взял я туда 80 рублей с небольшим, не хотел на большее предков разорять. И на месяц жизни, и обратную дорогу мне с избытком хватало. Причем положил еще в Москве я эти рубли на аккредитив и в Магнитогорске по двадцатке снимал. А как же, деньги-то большие - две стипендии!

В общаге играли мы в карты. Я, Косокин, Губин и Микки. В "короля". То есть выигравший - король - мог приказывать проигравшему - рабу - все, что угодно. Худшим, злобнейшим королем был Косокин. А я лучшим и добрейшим. Я заставлял кричать проигравшего потомственного интеллигента Рубина в открытое окно слово "хуй". И чтоб в Азии было слышно!

Рубин вставал, подходил к окну и сдавленно выкрикивал: "Хуй"!

- Плохо! - гневался я. - Если будешь плохо кричать, заставлю "палача" наказать тебя! Громче!

И Рубин опять, стараясь угодить и мне и общественной морали, отрывисто гаркал: "Хуй!"

Здесь необходимо отметить следующее: на обратном пути мы, корифаны, затарились колбаской и водочкой, сложили эти чудеса в сумку и пошли на поезд со своими сраными баулами, проникли в купе. И в предотъездной суматохе у нас эту волшебную сумку, туесок наш заветный, сидор приспособленный - СПИЗДИЛИ. Спиздили! Унесли без спроса и без отдачи!

Представляете?! Впереди полутора суток дороги, нам по 18 лет, мы радостные, сдавшие на хуй зачет едем домой к любимым мамочкам после долгой отлучки из родного гнезда, и у нас нет водки!! Блядь! Где справедливость?!.

И полбатона вареной колбасы тоже там было, в сумке. Но это хуй с ним, с колбасой. Жрачка - хуйня, допустим, нас бабы из соседнего купе в дороге задаром кормили. Но ву-одка!!!

Александр Матросов, отчаявшись - хоть жопой заткнуть! - прыгнул раком на амбразуру. Еврей Гастелло направил тлеющий аэроплан на озверевшие фашистские колонны. И все их подзорвал на хуй. Зося Космодемьянская героически удавилась на глазах у всей деревни. Александр Невский разбил псов-рыцарей на ледовом поле. Мересьев ежиков ел. Пионер-герой Марат-Казей тоже мочил фашизм. Но все хуйня!!!

Мы - четверо здоровых советских чуваков ехали в поезде со студенческой практики без водки! Думал ли о таком исходе войны Александр Матросов? Хуй-с-два. Сомневаюсь.

Никогда, никогда еще в истории... Слезы застилают... Блядь... Весь вагон. Весь состав. Вся страна, Родина-мать... И только мы...

- Как?! Как имена этих героев?! Где их малая родина? - спросите вы.

Вот они: 1. Я. 2. Толстенький Олег Косокин, который учил меня преферансу по дороге ТУДА. 3. Баранов Олег (про него позже) 4. Дима Макеев (позже, позже). Вот, четверо. Эти святые имена. Такое горе нас постигло. И что же? Разве мы погибли? Пропали? Упали духом на хуй?

Нет, нет и нет! Мы достали из других сумок оставшуюся еду, открыли трехлитровую банку с огуречными там помидорами. Поели. И заорали во всю мощь хриплые хмельные песни, будто были в дупель, просто в жопу. В сиську были.

Весь вагон решил, что мы ужрались.

Глава 3 - вставная челюсть

Я вот сижу, пишу книгу, а Галя-жена доёбывает с разными вопросами:

- Ты меня любишь?

- Угу.

- А ты меня будешь любить, если я бегемотика рожу?

- Человек не может рожать бегемотиков: у них хромосом мало, - рассудительно отвечаю. Моих мозгов не сгинет сила!

- Меня это не интересует. Я спрашиваю - ты меня будешь любить, если я бегемотика рожу?

- Угу. Хоть бензовоз...

- А я бы его на веревочке в лес водила, в прудик плавать запускала...

Я ебёшь!.. Так мешать творческому процессу!

(Эпиграфом к этой главе, если бы он был, я бы взял слова Льва Новожёнова[2], сказанные им мне однажды вполголоса, чтобы редакционные девки не услышали: "Все бабы - дуры").

Глава 2, опять

...Итак, весь вагон решил, что мы ужрались. А когда Баранов вышел из купе под предлогом поссать, блядун и алкоголик Соломонов с завистью констатировал его сильное опьянение.

- Не пили мы, - скромно промолвил Баранов. - Ничего не принимали.

- Врёшь! - убежденно, будто гирьку на весы положил, сказал Соломонов. - А ну дыхни!

- Ххо!..

- И рассолом запивали, суки! - заключил Соломонов.

Вот что такое сила духа и настоящая убеждённость. Идет на хуй любой Мересьев.

Глава 4. Утренний туман 

Самое трудное в творческом процесе - передать ощущения. Что такое, когда тебе 18 лет. Когда ты студент, а мир - большое утро. Лето. Все время лето. Вроде бы ничего и не было. А было то же, что потом и на других студенческих практиках - в Череповце, в Запорожье, - вечерний чай в общаге, пляж, шатания по магазинам. Месяц в Магнитогорске. Полтора в Череповце. Два в Запоре.

Жизнь в застойное время. Особое своеобразие. Тихо, гнило, но если притерпелся - не пахнет. Ну вот как сон.

Как сон...

Небольшая кисельная туча, просыпавшись легким, сверкающим дождем, умчалась куда-то, солнце ударило в разрыв облаков, мгновенно просветлело.

В узкой ленте мокрого шоссе отразилось голубое небо, и от этого асфальт казался темно-синим. По обе стороны от дороги сиял умопомрачительный осенний лес. Был сентябрь, и макушки деревьев покрывала золотая седина.Какой это год?

Шипели шины, и машина легко мчалась вперед, мягко приседая на неровностях блестящего полотна. Желто-зеленый Русский лес тихо терял листья, и поднятые ветром они безмолвно неслись навстречу лобовому стеклу омытому чистыми каплями ушедшего дождя. Куда я еду?

Впереди, на фоне сиреневых туч, клубившихся у горизонта, вставала двойная радуга. Внешняя - тонкая, блеклая и внутренняя - широкая и необычайно яркая, будто подсвеченная мощными прожекторами, с отчетливо видимой фиолетовой полосой, которая обычно теряется, слившись с синим и голубым где-то на внутреннем краю гигантской арки.