Анатолий Вилинович - Дальнейшие похождения Остапа Бендера Страница 2

— А как тебе верить, если ты говоришь, что ночью у нас рисовал картину, — прикурил старший самокрутку над лампой.

— Кто же ночью рисует? — пустил смешок Сидоров.

— Говори, как на духу, что делал ночью в погранзоне, контра? — затянулся махорочным дымом старший.

В голове Остапа замелькали мысли в поисках доказуемого оправдания, и такое нашлось.

— Так я же и говорю, дорогие товарищи. Я художник, поэт по заказу музея рисовал картину «Лунная ночь на Днестре» — назвал он творение великого Куинджи, заменив Днепр на Днестр. — Вы, наверное, видели в одесском музее мою картину «Лунная ночь на Днепре». Вот музей и заказал мне картину такую же, но на Днестре. Такие картины рисуют только ночью, дорогие товарищи, при луне… — пояснил «великий художник». — Лунная ночь как раз и была…

— А где ты живешь в Одессе? — спросил вдруг старший.

— Малая Касательная, шестнадцать, — без малейшего промедления выпалил Остап, вспомнив адрес Корейко. И для большей убедительности добавил: — Рядом с кинотеатром «Капитолий», — пришла ему на ум мысль так сказать, вспомнив место расположение его конторы по заготовке рогов и копыт.

— Проверим, — расстегнул старший ворот гимнастерки, ему стало жарко от плотного завтрака.

И Остап увидел сквозь расстегнутый ее ворот край морской тельняшки. «Определенно он из матросов. Как это я раньше не заметил наколку — якорь на руке, когда он выгребал кашу из котелка?» — мысленно засокрушался он и, пытаясь расположить пограничников к себе, предложил:

— Хотите послушать одесский портовый анекдот?

— Послушаем, если портовый, Сидоров?

— В рваном клеше и тельняшке одессит с причала спрашивает: «Эй, на шхуне!.. — Ему в ответ: «Да, на шхуне». Одессит: «Вы на работу берете? «Нет, не берем». «Ха, счастье, ваше, — пошел по пирсу безработный, — а то бы я вам наработал».

Сидоров хмыкнул, старший взглянул на него и с непроницаемым выражением лица произнес:

— Бендюги какой-то…

«Не взяло», — мысленно отметил Остап и быстро проговорил: — А вот еще, морской, товарищи. Кораблекрушение. Спасатели за волосы вытаскивают тонущих пассажиров из воды в лодку. Одного, другого, третьего. А четвертый попался лысый. Спасатель, хлопая его по лысине, строго: — Товарищ, нам не до шуток. Дайте голову!»

И этот анекдот не рассмешил пограничников. «Не берет их юмор — подумал Бендер.

— Ясно… — хлопнул ладонью-лопатой по столу старший пограничник и встал. — Отведи его, Сидоров, к тем двоим в задержалку. Завтра всех троих отправим как положено.

— Сейчас, Иван Акимович, допишу вот только… — засуетился за столом Сидоров.

Иван Акимович взял котелок и кружку, чтобы помыть их или сходить за новой порцией каши, но сел, так как Сидоров подал ему листки для подписи. Старший прочел и повторил вслух часть написанного: — Выдает себя за художника и поэта, — за поэта выдает себя…

— А ну-ка почитай нам свои стихи, раз ты поэт, — откинулся он на спинку стула.

И Остап, набрав в грудь побольше воздуха, начал декламировать все, что ему приходило на ум.

— Стихи, как стихи, — пожал плечами старший пограничник, когда бывший миллионер-одиночка сделал паузу, смахнув со лба пот. — Что же в них о мировой революции ничего не сказано?

— И о текущем моменте, о построении социализма в нашей стране? — вставил критически Сидоров.

— И это есть, есть, дорогие товарищи! Я только вчера отдал их для напечатания в газете, поверьте, клянусь, — застучал себя в грудь не только великий комбинатор, но и непревзойденный выдумщик. — Как только выйдет газета, я сразу пришлю ее вам.

Видя, что его поэзия и обещание не произвели не стражей границы нужного впечатления, он совсем упал духом, как вдруг его осенило и он с надеждой выпалил:

— А вот послушайте стихи, которые очень любил герой революции лейтенант Шмидт. Он вспомнил свои стихи, которые в юности пытался напечатать в газете:

Светит солнце в голубом просторе неба,Легкий бриз гуляет по волнам,Выгибает парус белоснежный,Чтоб ладья неслась к моим мечтам.Туда, где счастья вдоволь,Чтобы строить жизнь как тот народ,Страны, где пролетарская свобода,И Советскою страной она себя зовет!

Последние строки Остап сочинил тут же в угоду пограничникам. Они остановились и смотрели на декламатора со вскинутой рукой и в одном сапоге. И он продолжил, не охлаждая свой поэтический порыв:

О, море! Любовь моя!Волнующей лазурью волнТы призываешь насК сверженью мирового капитала!

— Или вот любовное, товарищи, — несло великого сочинителя поэзии:

О, жизнь моя! Любовь морская!Мечта и сладость мук душевных!Невидимо несешься по волнамИ даже робко мне не внемлешь…

— не в рифму импровизировал он.

— И эти стихи в газете напечатают? — спросил старший.

— И эти, — кивнул Бендер, жалостливо глядя на вершителя своей судьбы. — Если… Если бы я смог сегодня подписать гранки, дорогие товарищи, тяжело вздохнул задержанный.

— Гранки? Это как же понимать, а? — звякнул котелком старший.

— Ну, значит… первые… контрольные отпечатки, правильно ли все, как я только что прочел.

— А-а… — протянул понимающе старший и загасил лампу.

За окнами уже светило солнце, было слышно как с крыши срывались оттаявшие сосульки. Как порывами теплого ветра, весна отогревала зимнюю природу.

— Да, сейчас не все знают, что эти стихи любил лейтенант Шмидт.

— А ты откуда знаешь, поэт? — недоверчиво воззрился на Бендера старший погранзащитник.

— Знаю, от его детей Коли и Васи, — не моргнув глазом, пояснил Остап. И чтобы не дать стражам границы задавать уточняющие вопросы, поторопился сказать: — Я с ними дружу. Хорошие товарищи, настоящие сыны своего отца-героя. Они ездят по городам, рассказывают о своем отце, как он поднял восстание, собирают пожертвования на памятник лейтенанту Шмидту…

Объяснение Бендера произвело благоприятное впечатление на стражей границы. Некоторое время они молчали, затем Сидоров тихо не смело спросил:

— Иван Акимович, а может и нам сколько-нибудь на памятник?

— Можно. И вот что, Сидоров, улик у задержанного нет, нарушение одно — был в погранзоне. — И взглянул на необутую ногу Остапа, сочувствующе отметил: — Сам пострадал, видать… Художник-поэт дружит с детьми лейтенанта Шмидта, — почесал затылок он. — Отпустим? Пусть идет, едри его корень. И без него хлопот не оббираешься… Но чтобы газету прислал! — строго предупредил он Бендера.

— И адрес, куда деньги послать на памятник лейтенанту Шмидту, — добавил Сидоров.

— Клянусь, клянусь, дорогие товарищи! — ожил великий выдумщик, не веря, что его вот-вот отпустят. Не во сне ли это?

— Сидоров, дай ему на ногу что-нибудь. Пока доберется, нога и окоченеет у поэта.

— Благодарю, благодарю, дорогие товарищи, ах, как я вам благодарен! — рассыпался в жарких словах не вышедший в графа Монте-Кристо.

— Стихи пришли, понял? — строго погрозил пальцем Бендеру старший, уходя. — И адрес…

— Пришлю, непременно пришлю, уважаемый служитель границы.

— И адрес…

— Идем, что-то на ногу дам, — скомандовал Сидоров. — Да и прикроешься чем-нибудь.

Вскоре бывший миллионер-одиночка шел от погранпоста у приднестровских плавней к проезжему тракту, стремясь как можно быстрее достичь его и устроиться на какой-нибудь попутный транспорт.

Одна нога Остапа была в сапоге, другая в изношенном войлочном опорке. Голову прикрывала замусоленная армейская фуражка с оторванным козырьком, а фигуру великого комбинатора согревала старая попона, пропахшая конским потом и навозом.

Когда Бендер добрался до большака, то быстрее зашагал в сторону, откуда он еще вчера, тяжело нагруженный золотом, прибыл поближе к румынской границе.

Недлинный мартовский день уже шагнул за полдень. То, что расквасилось под лучами солнца, снова затягивалось узорчатой ледяной корочкой. Дорога была пустынна. Ни в его сторону, ни на встречу никто не шел и не ехал. И только в небе проплывал курлыкающий косяк журавлей, который Остап проводил взглядом, пока стая не скрылась из виду.

Остап не шел, а брел уже более часа, когда впереди послышалось громкое тарахтенье и он увидел — навстречу ему с хвостом сизого дыма катится, подпрыгивая, автомобиль. И когда машина приблизилась, Бендер узнал в ней до боли знакомую ему «Антилопу». Он замахал руками, как утопающий, увидев спасательный корабль.

— Адам! Адам! — заорал он, видя за рулем кожаную куртку Козлевича.

Но Адам Казимирович зазвенел колокольчиком, что означало: «Берегись» и, свернув к обочине, проехал мимо.