Валерий Смирнов - Крошка Цахес Бабель Страница 2

«Есть люди, без которых невозможно представить себе настоящую литературную жизнь… Таким писателем был Гехт», — написал Паустовский в «Книге скитаний». В год выхода «Времени больших ожиданий» столь же известный тогда в Городе, как и Исаак Бабель, писатель Семен Гехт еще здравствовал. Он переехал в Москву в одно время с другими одесскими литераторами, опубликовал куда больше и толще книг, нежели Бабель, затем был репрессирован, правда, не наповал, ну и многие ли, даже в родном городе Гехта, знают не то, что о его творчестве, а за сам факт существования такого писателя?

Существует такое понятие «одесский миф». Литературовед Алена Яворская считает, что он создавался трижды: «…в начале девятнадцатого века миф о городе творился приезжающими сюда литераторами, в начале двадцатого века — уехавшими отсюда. А теперь он создается здесь, прямо в центре города, на тихих старых улочках». Один из наиболее известных мифов Города, по сию пору принимаемый почти всеми за чистую монету, создал Константин Паустовский.

Нужно быть или неодесситом или больным на голову, чтобы ныне воспринимать «Время больших ожиданий» не в качестве гаерской хохмы. Паустовский, подобно Дюма, повесил на реальный гвоздь сочиненную им картину. А потому на страницах его повести Бабель предстает пред нами фигурой чуть ли не вселенского масштаба. А как же иначе? Маститый литератор, за которым гоняют стадами боготворившие его литературные мальчики, а старые писатели относятся с почтением. Насчет старых одесских писателей, относившихся с почтением к пацану, без хоть одной-единственной книги в творческом активе и опубликовавшему за пять лет несколько, в том числе, сырых рассказов в периодике, скромно промолчу. Достаточно будет вспомнить лишь о том, что современнику Бабеля, одесскому писателю Кармену едва исполнилось 19 лет, когда вышла его первая книга. А вот по поводу литературных мальчиков, крутящихся вокруг литературного мэтра их же возрастной группы, это таки да: «… литературные мальчики, выполнявшие его многочисленные поручения. За нерадивость Бабель взыскивал с этих восторженных юношей очень строго, а, наскучив ими, безжалостно изгонял».

Что же до «сырых рассказов», то Бабель сам их считал таковыми. Набросок «Короля» был напечатан в «Моряке» в июне 1921 года, сам же Бабель датировал его 1923 годом. «Между первым и последним вариантами такая же разница, как между засаленной оберточной бумагой и «Первой весной» Боттичелли», — говорил Бабель. Но разве для литературных мальчиков была важна засаленная оберточная бумага, прилипшая к странице «Моряка»? Или кто-то по сию пору обратил внимание на то обстоятельство, что в творческом наследии Сандро Боттичелли отсутствует картина «Первая весна»?

Прекрасно понимаю, какие поручения своего маститого литературного наставника выполняли эти начинающие писатели с сильно начитанными глазами. У Бабеля едва хватало времени ними руководить, ибо он сутками корпел над созданием своих многочисленных произведений, и даже сверкал Паустовскому аж двадцатью с гаком вариантами «Любки-Казак». Хорошая хохма. Равно, как поселение Паустовским Бабеля в квартире делового элемента для изучения нравов жутко бандитской Молдаванки.

Историю с Циресом Паустовский разогнал так, будто он собственноручно лежал под кроватью тети Хавы и писал ухом интимных разговоров. Какой наводчик станет не то, что посвящать фраеров в свои дела, но и подписывать самому себе смертный приговор за элементарное нарушение профессиональной этики? Это мог себе позволить чистый фраер Цудечкис, только вот ни один деловой не спутался бы с хроническим фраером-неудачником по столь щепетильному вопросу. Не правда ли, месье Бабель? Впрочем, бандиты у вас тоже чересчур стремные…

Быть может, Паустовский сочинял эту фантасмагорию, покуривая папироску типа той, которой угощал его Бабель? Во «Времени больших ожиданий» весьма живописно описана сцена этого угощения папиросами, которые Бабель якобы двинул в Аничковом дворце. Эти замечательные папиросы подарил царю Александру султан Абдул-Гамид: «Тончайшее благоухание распространилось на 9-й станции Фонтана. Но тот час у нас разболелась голова, и мы целый час передвигались, как пьяные». Такое вот чудо турецкой табачной промышленности, за сорок лет табак не выветрился, фантастика, да и только. В смысле бакшиш-гашиш от турецкого султана русскому царю.

Но какие литературные предъявы можно было строить Бабелю, если он по совету самого Горького пошел в люди? Хорошо еще, что не на люди. И как начал Бабель с 1916 года свое хождение в народные массы, так сразу все и поехало. Местами, как в 1000 и одной ночи. О чем Бабель в своей биографии сам поведал. Мол, привлекался по 1001 статье. И все. Если бы не события 1917 года, Бабель таки имел все шансы познакомиться с реальным уголовным миром. Куда раньше, чем он это сделал на страницах повести Паустовского, поселившего Бабеля в игрушечном королевстве Бени Крика.

Один иностранный издатель доказывал мне, что Бабелю шили статью за «распространение порнографии» исключительно по поводу публикации в «Летописи» двух рассказов. Только вот незадача, на обороте обложки «Летописи» стоит оттиск, сделанный типографским способом «Дозволено цензурой». После того, как цензура позволила публикацию этих рассказов, было бы просто смешно предъявлять претензии к их автору. Когда в дополнение к рассказанному, я дал тому издателю прослушать запись речей одного некогда литературного мальчика, выполнявшего поручения Бабеля, у иноземца уши в трубочки свернулись, а глаза выскочили на затылок.

Впрочем, читал я и запись самого Паустовского. Сделанную на книге «Время больших ожиданий», которую автор подарил журналисту газеты «Моряк» А. Аренбергу, упомянутому в книге. Дескать, друг мой, прошу помнить, что это не документальная повесть, а «свободное повествование».

Вот Паустовский и повествует. О выдающемся чуть ли не с пеленок писателе Бабеле, о биндюжнике Хаиме Вольфе Серебряном, который на самом деле был таким же биндюжником, как я балериной. О том, что в 1921 году в одесских газетах появилось объявление о смерти никому неизвестного Арона Гольдштейна, и никто бы не обратил внимания на сие печальное сообщение, но в скобках рядом с фамилией усопшего было написано «Сашка-музыкант». Далее Паустовский в качестве очевидца самым подробнейшим образом описывает, как вся Одесса хоронила в одном лице Арона Гольдштейна и сочиненного Куприным Сашку-музыканта. На самом же деле того Арона Гольдштейна звали Александром Певзнером, и скончался он чуть ли не за год до описанных Паустовским событий.

Но вот что интересно: в своей повести Паустовский запросто использует некоторые распространенные в ту пору одесские слова, которые вы отчего-то не найдете на страницах «…нашего великого земляка, тонкого знатока одесского языка Исаака Бабеля», как написало недавно одно заокеанское издание. И этот ларчик с двойным дном открывается просто: Бабель прожил в Городе в общей сложности около семи лет. Он не впитывал одесский язык с молоком матери. В самом лучшем для Бабеля случае, он мог впервые услышать одесский язык в десятилетнем возрасте, но… Вспомните биографию Бабеля, с утра до вечера занимавшегося науками и вдобавок игравшего на скрипке под руководством самого Столярского.

В нашем дворе жил Боря Абрамович. Автоматически пишу «во дворе», ибо по-русски это пишется, как «в нашем доме». Да и во дворе нашем Борю мы так и ни разу не увидели. Парадная, где он жил, находилась в арке. Мы, обычные одесские пацаны, лазившие по дворовой помойке и гонявшие на самоструганных лайбах при подшипниках, видели Борю лишь мельком пару раз в год. Сперва мама выводила его из парадной, сжимая в одной руке Борину ручку, а в другой его скрипку. Боря пиликал на скрипке с шести утра до тех самых пор, пока не отправлялся в школу Столярского. После школы он снова играл на скрипке. Затем школу сменила консерва.

Мы прожили рядышком почти тридцать лет, но впервые поговорили, когда случайно встретились в одном доме. И он, и я разными путями пришли туда купить гитару. Великолепная гитара досталась Боре, но только потому, что он уезжал. Таким был мой подарок соседу по дому, элементарно не понимавшего значения многих слов, которые я автоматически употреблял в разговоре. Так что не думайте, что любой одессит, пусть он сто раз коренной, знает одесский язык.

Уже десять лет я составляю «Одесско-русский словарь» и «Фразеологический словарь одесского языка». И когда мне кажется, что к собранному материалу нечего добавить, из недр памяти вылетает какое-то, вроде бы давным-давно навсегда позабытое одесское слово, или крылатая фраза-клише вроде «Адиётка твоя тетка, а ты ее племянник». Прошедшей зимой про себя отметил, что улицы уже лет двадцать, как перестали посыпать жужелицей. То есть угольным шлаком. С другой стороны в нынешнем году случайно узнал, что в русском языке, оказывается, нет привычного для каждого одессита слова «бигель». А спустя два месяца, увидев по телевизору рыбалку в импортном исполнении, восхитился: «Ну и здоровых голышей они ловят!».