Владимир Фролов - Всё торчком! Страница 2

В доме было оживление, когда бабушка изредка приносила с собой с завода марлевый узелок на 200–300 грамм желтого от патоки сахара в комочках с отходов при сушке – у нас они назывались «грудки». Брать большее количество и постоянно ей не позволяла совесть. Она была завсегдатаем киносеансов в клубе со своим закрепленным за ней стулом, выписывала кроме «Советского экрана» газетного типа малоформатный журнал «Кино», издававшийся на русском языке аж в Паневежисе, играла в любительских спектаклях, изредка пописывала в районную газету. Пользовалась всеохватным авторитетом в поселке и даже алкаши, стрелявшие у нее довольно часто «по рубчику», завидев ее, тотчас прекращали материться и заискивающе здоровались. Помню, она рассказывала, что в начале тридцатых голодоморных годов они жили на Черкашине, Украина, и она занималась тем, что обменивала на продукты свои фамильные драгоценности. «Сначала имела дело с евреями, – говорила она, – все было нормально. Потом меня познакомили с русскими и через день после этого пришли гэпэушники с обыском и забрали все, что только можно было забрать, даже серебряный портсигар мужа с именной монограммой – подарок за хорошую работу. Только кое-что осталось, что было на ней и немного столового серебра, оно лежало вместе с другой грязной посудой. И вроде бы все тщательно переписали, и говорили, что если подтвердится, что вещи не ворованные (?), они все вернут. Возвращают до сих пор. Наверно, это воспоминание зародило во мне скрытую нелюбовь к этой многочисленной братии, хотя мы, совдеповцы, не могли, к сожалению, в подавляющем большинстве складывать свою жизнь без их участия.

Но об этом потом.

Она мне, уже ставшему где-то за двадцать пять, однажды задала вопрос, на который я до сих пор не могу дать положительный ответ: «Ты мог бы отличить вкус чая, помешанного обычной, нержавеющей или мельхиоровой ложкой, от стакана чая с серебряной ложкой?». О том, что у нее в доме могут быть алюминиевые ложки, она и представить не могла. И подарила мне эту ложку.

Умерла она 82 лет от роду, я еле-еле вырвался на похороны, был по работе за границей, но не присутствовать на последнем ее часе на этой земле я не мог – слишком велико было (и есть!) ее влияние во мне.

(Продолжая тему старинных серебряных чайных ложек у меня в домашней утвари, скажу, что две из них в своё время я подарил на крещение внуку Гришульке и внучке Лизоньке с соответствующей гравировкой, сказав их мамочке, что чайные ложки у меня закончились, но есть ещё одна десертная и две столовых, также антикварных, с громкими именами их производителей).

Немного знал я и родителей отца – Марию Митрофановну и Евгения Егоровича Фроловых из села Колонтаевка Льговского района Курской области, мы были у них с матерью пару раз до их кончины. У них был собственный дом с садом, землей, скотиной, пасекой и многочисленная родня рядом – трое сыновей, моих дядек, со своими семьями. Наверное, я хотел бы так думать, что наш род продолжает тех Фроловых, о которых писал Александр Твардовский в поэме «Страна Муравия»:

– Мой дед родной – Мирон Фролов —Нас, молодых, бодрей.Шестнадцать пережил поповИ четырех царей.

И далее:

Шли, заполняя белый свет, —Жить не при чем в семье,Брели, – и где нас только нет,Фроловых, на земле!

Живут в Москве и под Москвой,В Сибири от годов.Есть машинист, есть летчик свой,Профессор есть Фролов.

Есть агроном, есть командир,Писатель даже есть один.

Я не помру от скромности, если, расхрабрившись, возьму и дополню глубоко уважаемого мной и любимого Александра Трифоновича, (не выдержал прессинга совдепии, покончил с собой), следующим современным двустишьем:

И от чернобыльских оковЕсть ликвидатор – инженер Фролов.

Но вернемся к названию этой главы. В 1958 году я неплохо, с одной тройкой, окончил среднюю школу и по сокровенному желанию матери с подталкиванием от райвоенкомата поехал поступать в Высшее Военно-Морское инженерное училище в г. Пушкин, Ленинградской области. Перед этой серьезной поездкой я побывал в Пензе, областном центре, где мне сделали первую в жизни операцию – вырезали гланды, говоря, что без этого я не пройду военную медицинскую комиссию. Операция была первая, но далеко не единственная, как оказалось. впоследствии жизни. Возвращался оттуда на жутко мотылявшемся в воздухе кукурузнике. Меня, еще с незажившим горлом, с температурой, вывернуло наизнанку, я шел потом, спотыкаясь, наискосок заросшего по колено полевого аэродрома и как только мог клял и того заезжего каперанга-наборщика, что склонил мою мать к принятому решению, когда выступал в школе, и райвоенкомат, и себя, и все на свете – ведь я вдобавок при этом не попал в школу на последний звонок! А через 2–3 дня я уже катил бесплатно в составе областной группы – раньше так было- на сдачу экзаменов в очень престижное по тем временам заведение. Какого-то срока на бдения по детству и прихождения в себя жизнь не выделяла. Все нормально, торчком!

До сих пор удивляюсь, как я, окончивший, будем говорить, ниже разрядную среднюю школу в забытом Богом поселке, смог с первого заезда – в группе были по второму, третьему заезду – сдать вступительные экзамены по шести (!) предметам. Конкурс был что-то около 4–5 человек на место, меня приняли.

Откровенно говоря, я лично не хотел быть военным, но эта тягомотно довлеющая нужда в семье с материнским практицизмом вывести меня в люди за счет полного государственного обеспечения навсегда отсекла юношескую мечту стать археологом. Что ж, наверное, это было правильным тогда, но все равно меня хватило быть военным только на два года. И поспособствовало моему превращению в студенты весьма странное стечение обстоятельств (как я думал – до поры до времени).

Дело в том, что по весне 1960 года вышел закон о новом, значительном сокращении Вооруженных Сил СССР на 1 млн. 200 тыс. чел. И где-то в апреле нам, второкурсникам, объявили, что кто желает быть уволенным после окончания курса, просьба подавать рапорты. Таковых оказалось вместе со мной половина курса. Мы сдали экзамены и тут началось что-то непонятное – нас ни на практику не отправляли, ни отпускали в отпуск, ни сообщали решения по рапортам. Это зависание длилось уже вторую неделю, когда я, возвращаясь с волейбольной площадки, наткнулся на командира роты и начальника факультета, который арестовал меня на 5 суток за нарушение формы одежды – я был без гюйса, в кедах и без бескозырки (у меня до сих пор хранится «Записка об аресте»). И сопроводили меня на гарнизонную гауптвахту, где я был в разряде тех, которым надлежало «горячую пищу давать ежедневно», как было указано в «Записке».

После отбытия положенного пожилой мичман-сверхсрочник, фронтовик, вновь привел меня в училище и – о, ужас! – я в своей роте никого не обнаружил, даже дневального. Наконец появился какой-то старшина, не наш, он объяснил мне, что никакого увольнения не состоялось, все уехали на практику. «А тебе немедленно приказано по форме № 1 явиться к начальнику училища», сказал он. Я немного струхнул, но делать нечего, начистил асидолом якорьки, бляху, прогладился и подался на «чистую половину», я там был раньше несколько раз в карауле у знамени. Начальник училища контр-адмирал Степанов спросил, не передумал ли я о своем рапорте и, получив утвердительный ответ, вручил мне заклеенный пакет в военкомат по месту жительства, другие бумаги по обучению и расчету и, пожелав счастливого пути, отпустил на все четыре стороны. Через полчаса меня уже не было на территории училища, и я сидел в электричке на Ленинград. Затем Москва, сдача документов в приемочную комиссию энергетического института и, наконец, я дома, уже не курсант, но еще и не студент, решение – на какой курс меня зачислить – должно было быть принято к 1 сентября и сообщено мне письмом-вызовом на учебу (была середина июня 1960-го года).

Только по прошествии семи лет я, уже работая после окончания института, будучи в командировке под Ленинградом, заехал в училище, разыскал своего бывшего командира роты каптри Васинкина Ивана Васильевича и узнал от него всю правду тех событий. Оказывается, все было сделано чисто по-советски. Тех парней, которые подавали рапорты на увольнение, после прохождения практики принудили перевестись на факультет атомных подводных лодок в так называемую «Дзержинку», училище под шпилем Адмиралтейства. Так сказать, отделить смуту. И ни о каком увольнении речи уже не шло, видно кто-то там, наверху, спохватился и решил, что зачем же увольнять 19 – 20-ти летних «зашшытников» – добровольцев, принявших присягу и тем самым 100 %-ных будущих офицеров. А вот чтобы подумать об этом хотя бы двумя – тремя месяцами раньше и не травмировать молодые души своими топорными решениями, «тямы» не хватило.