Дмитрий Шерих - «А» упало, «Б» пропало... Занимательная история опечаток. Страница 2

А в «Путешествии в Арзрум» опечатка случилась необычная – двойная. Поэт рассказывал там о городе Тифлисе и его грузинском имени, и при первой публикации фраза прозвучала так: «Самое его название (Тбимикалар) значит Жаркий город». Вот этот-то «Тбимикалар» и был плодом двойной опечатки. Дело в том, что Тифлис звался иначе: Тбилис-калак. Однако Пушкин выписывал название из книги некоего Гюльденштедта, где опечатка превратила город в Тбилис-калар. Выписал поэт все точно, но надо же было такому случиться: вторая опечатка снова изменила имя города – теперь уже до неузнаваемости!

Примечательно, что явился миру «Тбимикалар» не где-нибудь – в собственном пушкинском журнале «Современник». И это была не единственная опечатка, пробравшаяся в журнальный текст «Арзрума». Там можно было прочесть, например, что у калмыков «пасутся их уродливые, косматые козы», хотя Пушкин писал о калмыцких конях...

И все-таки никакому пушкинскому произведению опечатки не досаждали так, как «Евгению Онегину»! Знаменитый роман в стихах издавался вначале отдельными главами, потом целиком, и ни одно вышедшее при Пушкине издание не было свободно от опечаток. И каких опечаток!

Доныне в числе авторских примечаний к «Онегину» печатается такое: «В прежнем издании, вместо домой летят, было ошибкою напечатано зимой летят (что не имело никакого смысла). Критики, того не разобрав, находили анахронизм в следующих строфах. Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю».

Речь тут идет о строках, касающихся Онегина с Ленским:

Они дорогой самой краткой

Домой летят во весь опор...

Замена «домой» на «зимой» – это, конечно, типичнейшая опечатка, и появилась она в первом отдельном издании третьей главы. А критики обратили внимание на противоречие: герои возвращаются зимой, но дальнейшее действие никак не зимнее – хотя бы потому, что Татьяна ходит в сад, где поет соловей. В этой нестыковке они поспешили упрекнуть Пушкина, а не типографию. Ох уж, эти критики, любят они предъявить счет за опечатку самому автору! И не только Пушкину, примеров множество – и о них мы еще поговорим...

А сам Пушкин при выходе в свет шестой главы «Онегина» опубликовал список опечаток, допущенных в предыдущих главах. Указал там и «зимой» – «домой». Но заметил он не все серьезные опечатки: некоторые были найдены уже после смерти поэта.

Но то ли еще ждало «Онегина»! В первых отдельных изданиях романа опечатки оказались краше прежних. Татьяна писала там Онегину: «Не ты ль, с отравой и любовью, / Слова надежды мне шепнул». Наверное, многие восприняли эту «отраву» как должное («любовный яд»!) – но Пушкин писал «с отрадой».

И еще пример: авторское примечание к строфе, посвященной дамам («...Так неприступны для мужчин, / Что вид их уж рождает сплин»), начиналось с таких слов: «Вся сия ироическая строфа не что иное, как тонкая похвала прекрасным нашим соотечественницам». Нетрудно догадаться, что строфа на самом деле не «ироическая» (то есть героическая) – ироническая!

Вот какого «Евгения Онегина» читали современники Пушкина! Право же, позавидуешь сам себе: мы-то читаем «Онегина» исправленного, подготовленного учеными, очищенного от опечаток самым тщательным образом...

Стоп, стоп... Исправленного? Но в одном из советских изданий «Онегина» Татьяне Лариной досталось похлеще прежнего: из «неприступной богини» она превратилась в неприступную... башню.

Но мой Онегин вечер целой

Татьяной занят был одной,

Не этой девочкой несмелой,

Влюбленной, бедной и простой,

Но равнодушною княгиней,

Но неприступною башней...

А другое советское издание «Евгения Онегина» было, по слухам, отмечено еще более примечательной опечаткой. Наборщик непроизвольно внес поправку политического толка, вместо:

Друг Марса, Вакха и Венеры,

Тут Лунин... –

он напечатал:

Друг Марса, Вакха и Венеры,

Тут Ленин дерзко предлагал

Свои решительные меры

И вдохновенно бормотал...

Конечно, Ленин тоже предлагал решительные меры, однако про вдохновенное бормотание, да про дружбу с Вакхом и Венерой...

Но вернемся к нашему вопросу, как же относился Александр Сергеевич к издательским оплошностям? Уже из «зимней» истории можно понять: опечатки Пушкину досаждали серьезно, и без внимания он их не оставлял. Но реагировал достаточно спокойно. Еще в 1815 году иронически констатировал, что «на мою долю всегда падают опечатки», а девятью годами позже уверял А. А. Бестужева, издателя альманаха «Полярная звезда»: «я давно уже не сержусь за опечатки». Правда, в этом же письме Пушкин не преминул уколоть Бестужева – «а какой же смысл имеет: Как ясной влагою полубогиня грудь – воздымала или: с болезнью и мольбой Твои глаза, и проч.?» У поэта в оригинале было: «над ясной влагою» и «с боязнью и мольбой».

А еще был случай, когда Пушкин использовал опечатку как свое оружие. Он опубликовал в «Московском телеграфе» эпиграмму на редактора «Вестника Европы» Каченовского:

...Дурень, к солнцу став спиною,

Под холодный Вестник свой

Прыскал мертвою водою,

Прыскал ижицу живой.

В том же номере было помещено лукавое «исправление опечатки»: «Вместо Вестник следует читать веник». Это «исправление» лишало Каченовского причин для жалоб начальству – ведь эпиграмма, выходит, адресовалась не ему, не его журналу...

МАРЦИАЛ В РУКАХ ПЕРЕПИСЧИКОВ

Так что же присоветовал нам Пушкин по поводу опечаток? А пожалуй, что и ничего: сам он относился к опечаткам по настроению. Когда-то досадовал, когда-то смеялся...

И еще чуть-чуть о Пушкине – немного в сторону от опечаток. У его московского друга Павла Нащокина есть такое замечание: «Пушкин был человек самого многостороннего знания и огромной начитанности... С. С. Мальцеву, отлично знавшему по-латыни, Пушкин стал объяснять Марциала, и тот не мог надивиться верности и меткости его замечаний. Красоты Марциала были ему понятнее, чем Мальцеву, изучавшему поэта». Изумление Нащокина выглядит довольно потешно: разумеется, русскому поэту римский поэт был ближе, чем его приятелю Мальцеву, имевшему к поэзии отдаленное отношение.

Но к чему у нас эта цитата? А к тому, что упоминание о Марциале дает хороший повод заглянуть поглубже в историю вопроса. Интересно, знал ли Пушкин о таком изречении Марциала, обращенном к читающей публике: «Если тебе здесь, о читатель, некоторые места покажутся неточными, знай, что это не моя вина, а переписчика»? Если знал – легко мог бы повторить такую формулу и сам, заменив только переписчика на типографа или издателя.

В марциаловские времена книги переписывали от руки: до рождения первопечатника Иоганна Гутенберга должны были еще пройти целые эпохи. Место опечаток с полным правом занимали описки – и авторские (как у Пушкина), и особенно описки переписчиков, которые тогда и размножали книги для читателей. Пафос Марциала понятен, но вообще-то римлянин не слишком гневался по поводу допущенных описок. Он хорошо знал, в каких условиях работали переписчики, и сам сообщал: книгу из 540 стихов писцы размножили всего за час! Разве можно при такой скорости обойтись без брака?

А вот и пример конкретной древнеримской описки, обретшей благодаря стечению обстоятельств долгую жизнь. В одном из своих трудов знаменитый врач Гален написал о «сфекоидальной» кости, находящейся в черепе. «Сфекоидальная» – значит, похожая на осу. Но переписчик допустил ошибку, и кость превратилась в «сфеноидальную» – то есть клиновидную. Новое слово закрепилось в практике: «клиновидная кость» называется так даже в наши дни.

Описки не обошли стороной и наше Отечество. И были у нас столь распространены, что знаменитый просветитель Максим Грек гневно назвал их «растлением книг». А царь Иоанн Грозный в 1551 году констатировал: «Книги писцы пишут с неисправленных переводов и ошибку к ошибке прибавляют». Одно время на Руси было даже запрещено продавать книги с неисправленными описками.

Не стоит думать, что переписчики относились к своим оплошностям легкомысленно. За дело они болели, но не все было в их силах. Переписчик Мартирий однажды пояснил читателям: «Груба 6о по истине книга сия и всякого недоумения полна, понеже с неисправлена списка писана, а писавый груб» – то есть переписывалась с копии, полной ошибок, а сам Мартирий не настолько был образован, чтобы все их исправить. Еще один старинный русский переписчик, признавая свои описки, пояснял читателям, как и почему они появились: «Где прописался аз грешный неразумом, или несмыслием, или недоумием, или непокорством, или непослушанием, или не рассмотрел, или поленился рассмотреть, или не дозрил, и вы меня, ради бога, простите и не кляните, а сами собою исправливайте».

И все-таки озабоченность властей легко понять: книги в ту пору были преимущественно церковные, описки в них – дело опасное, чреватое ересями. А ну как верующие примут неверные слова за чистую монету, да и начнут по ним творить молитвы и обряды? Так оно в принципе и случилось. Выдающийся наш историк Сергей Платонов писал: «В тексте церковных книг была масса описок и опечаток, мелких недосмотров и разногласий в переводах одних и тех же молитв. Так, в одной и той же книге одна и та же молитва читается разно: то „смертию смерть наступи", то „смертию смерть поправ"...»