Александр Шаргородский - Иерусалимские сны Страница 2

— Попроси для меня селедку, — сказал Борух, — кусок жирной селедки, я давно уже её не пробовал. И если Он её даст — попроси заодно зубы, а то мне нечем будет её кушать…

— И жениха Ривке. Не обязательно красивого. Можно и небогатого, но с хорошим сердцем. А то она всё плачет и плачет, такая красавица и умница. Вот, покажи Ему её фотографию…

Уже жарко грело солнце, а Мошко Весёлый всё сидел на бревне и записывал, и записывал, и не было записочке ни конца ни краю. А потом встал и пошел, и провожало его все местечко, и долго махало вслед.

А уже за рекой его нагнал раввин и передал свой личный список.

— В первую очередь! — предупредил он.

Где-то в Румынии Мошко просмотрел его.

«Семь пудов белой муки, — просил ребе, — бочку мёда, три мешка миндаля…»

Вскоре всему местечку стало ясно, что Мошко Весёлый благополучно добрался до Иерусалима. Даже Шимен Кривой не сомневался, что его просьба попала к адресату, и что Всевышний ее прочитал: Шимен Кривой распрямился и стал в местечке первым красавцем. Он оказался высоким и стройным, Ривка влюбилась в него, и все местечко плясало на их свадьбе и плакало от счастья, когда они стояли под хупой.

Ханочка начала спать спокойно и ровно дышать. Все местечко слушало, как она дышит, и все повторяли: «Ровно, ровно».

И все местечко могло спать спокойно: вдруг прекратились погромы, и Нохем Сердитый мог читать Тору, отложив топор…

У Боруха прорезались новые зубы, и он со дня на день ждал селедки.

— Если бы я знал, что у меня появятся такие зубы, — вздыхал он, — я попросил бы ягнёнка…

И только ребе сомневался. Он получил лишь баночку вишневого повидла и синюю куру.

— Не знаю, добрался ли Мошко до Иерусалима, — говорил он, — не уверен. Я просил совершенно иное…

Лучше всего пошли дела у Неси: в хату беспрестанно приходили хохлы и отдавали деньги, которые должны были деду за муку ещё с прошлого века.

Каждую субботу откуда-то прилетала кура и кудахтала, явно намекая, чтобы ее приготовили к субботнему столу.

Булочник Немировский регулярно привозил горячую халу, и из Одессы ей неожиданно доставили партию целых мужских брюк в широкую клеточку.

Иногда местные клейзмеры играли ей на скрипках, но ничто её не радовало, она оставалась печальной: шел уже третий месяц, а ее любимый все не возвращался.

Евреи, как могли, успокаивали бабушку.

— Неся, почему ты считаешь, что месяц, почему не пять? Возможно, к Стене Плача очередь. Может, он ещё стоит в очереди…

— Как же в очереди, — удивлялась Неся, — когда столько просьб исполнилось? Нет, тут что-то другое…

— Возможно, Мошко открыл нефть, — предположил Шимен, — и не может оставить колодец. Он уйдет, а гановим всё выкачают.

— Зачем нам нефть, — не понимала Неся, — разве в Мястковке есть автомобили?..

— А может, он стал визирем при султане, — говорил Борух, — как наш Йосеф в Египте. Он очень умный, твой Мошко.

— Если бы он был умный, он бы давно вернулся домой, — отвечала Неся. — Я боюсь, как бы его не убили бедуины.

— За что, — удивлялись все, — у него же ничего нет!

— А нефтяной колодец? — спрашивала бабушка и начинала плакать.

— Что ты плачешь? — говорил Шимен, — колодец — это гипотеза, гипотеза!

— Что такое гипотеза?

— Гипотеза — это холоймес, — отвечал он.

Дни шли за днями, солнце и луна освещали дорожку, по которой должен был прийти Мошко Весёлый, а он все не появлялся.

И тут Янкл Безумный выдвинул идею каравана. По его теории, Мошко накупил столько подарков для евреев местечка, что вынужден был нанять караван верблюдов, которые бредут очень медленно, особенно когда пустыня кончается.

— Он гонит караван, — повторял Янкл, — а верблюдов подгонять нельзя, это вам не евреи…

Стали ждать караван. Интересовались, что едят верблюды. Запасались колючкой.

— Верблюды двугорбые? — интересовался раввин.

— Что за вопрос, — отвечал Янкл, — если уж снимать, так двугорбых!

— То есть между горбами можно установить бочку с медом?

Неся ждала и ждала. Караван так и не пришёл. Пришла война…

Неся Печальная молилась целыми днями.

— Господи, — говорила она, — я Неся, жена Мошко Весёлого, который понес Тебе записку в Иерусалим. Ты нам всё дал, Господи, спасибо Тебе. Но если можешь, забери всё, что Ты нам дал и верни мне Мошко. Чёрт с ними, с верблюдами, пусть он их бросит, пусть бросит этого султана и ту самую гипотезу. Верни мне его, пусть хромого, пусть больного, пусть в драных штанах…

Дед так и не вернулся. Бабушка ждала его всю жизнь, до восьмидесяти семи.

Ей предлагали руку и сердце.

— У нас дважды замуж не выходят, — говорила она, — я люблю Мошко Весёлого.

И всё ходила к той дороге, откуда должен был появиться караван.

Никто в нашей семье больше никогда не видел деда.

Никто! Только я. После той седьмой рюмки.

После седьмой рюмки дед начал регулярно посещать меня. Не успевал я ее опрокинуть, как он появлялся из восточной стены.

Второй раз он явился тоже на ослике, но в этот раз дед был фиолетовый, ослик красный, а солома, которую он жевал, — зелёная.

Дед снял фиолетовый картуз и сел напротив.

— Всё пьешь? — спросил он.

— Пью, — подтвердил я.

— Не расстраивайся, я тоже пил. Но я был Весёлый.

— Я тоже был Весёлый, — сознался я.

— Я был весёлым до смерти, — уточнил дед и оглядел мой кабинет, забитый книгами. — Ты всё это прочел?

— Да, — сказал я.

— Зачем, — удивился он, — разве тебе больше нечего делать? Или ты мудрец?

— Не думаю, — ответил я.

— Ты мудрец первого сорта или второго?

— Это что такое? — спросил я.

— Мудрецы, как и идиоты, бывают двух сортов, — разъяснил дед, — первые от рождения, вторые — после прочтения массы книг…

— Я думаю, что я идиот второго сорта, — сказал я, — я стал идиотом, дед, в результате образования: начитался всяких теорий, философий, совсем запутался, разочаровался — и вот пью.

— Тору читал? — спросил дед.

— Дважды прошел всю Тору, — ответил я.

— А она через тебя прошла? — он обнял меня. — Пойди к Стене Плача — Бог поможет…

— Тебе помог? — спросил я.

— Помог.

— Что же ты не вернулся?

— Налей-ка мне водки, — попросил дед.

Одним залпом он опрокинул стакан, цокнул языком, улыбнулся и ускакал.

В те далёкие годы попасть в Иерусалим можно было только с урока математики, во сне.

Даже переписываться с его жителями было запрещено. Даже думать о нём не рекомендовалось.

Папа не знал, как найти деда.

Однажды кто-то ему сказал, что в Затоке, на одесских лиманах, живёт один хасид, цадик и мудрец, который по мезузе, принадлежащей человеку, может все о нем сказать.

— Мезуза говорит, — объяснял цадик, — жаль, что люди не умеют её слушать.

У папы была дедушкина мезуза — всё, что сохранилось от дома его родителей.

Он взял ее и поехал в Затоку.

Хасида звали Мендл. Он был высок, худ, с невероятно длинными пальцами.

Мендл сидел на берегу лимана, в жёваном чёрном костюме и смятой шляпе. К нему стояла небольшая очередь евреев с мезузами.

Мендл брал мезузу, сжимал ее в правой ладони, закрывал глаза и прислушивался.

— Ваша тётя, мадам Саломон, улица Розье в Париже, в сорок втором увезена в лагерь Дранси. В женевском банке у нее остался приличный счет. Как наследник вы можете получить деньги.

Мендл сжимал следующую мезузу.

— Ваш брат Дэвид проживает в городе Цинциннати, США, производство подтяжек. Считает вас погибшей, горько плачет.

Очередь двигалась медленно, дети плескались в лимане, горланил мороженщик.

Наконец, пришел черед папы. Когда он протягивал Менделю мезузу, его сильные смуглые руки дрожали.

— Вы верите в чудеса? — спросил Мендл.

Папа кивнул.

— Тогда приступим.

Мендл сжал мезузу в своей большой ладони и опустил веки.

Несколько секунд он молчал.

— Мястковка, — наконец произнес он, — Мошко Весёлый. Проснулся ночью, где-то в начале века. Ушел к Стене Плача. Просил многое, в том числе штаны. Штаны получил.

Мендл открыл глаза.

— Он жив? — спросил папа.

— Жив, — ответил Мендл.

Папа затянулся «Беломором» и долго молчал.

— Что он делает? — спросил наконец папа.

— Сидит на иерусалимской стене. Справа от Дамасских ворот.

— Что он делает, ребе?

— Грызёт кукурузу.

Папа зажег другую папиросу.

— Скажите, ребе, — спросил он, — почему он не вернулся?

Мендл снова сжал мезузу правой ладонью, потом левой, затем обеими. Наконец, приложил ее к сердцу.

— Их вейс ништ, — произнес он на идиш, — мезуза молчит. Горништ. Их вейс ништ…

Второй раз я отправился в Иерусалим теплым августом, в каникулы, не во сне, а наяву, со станции Авоты, которой больше нет.