Винцесь Мудров - Последняя репетиция Страница 2

– Джордж Харрисон, – пробормотал племянник, не подымая головы.

– Разгонят скоро вашу джаз-банду, – дядька хукнул в стакан, подошел к стойке.

– У нас не джаз-банда, а бит-группа.

– Все равно разгонят. Что же вы… с шести утра гремите, спать людям не даете.

В шесть утра у Никоса заканчивалась ночное дежурство, и он сразу же бежал на танцплощадку. Репетировать днем не было возможности, так как все остальные музыканты работали, а поэтому и приходилось «греметь» с самого утра. И хотя усилители работали на самом тихом режиме, да и пели они вполголоса, но все равно получили письменное предупреждение из полиции.

– Э-эх, нет отца. Некому было мозги прочистить. Теперь вот бегай, как тот Харрисон, без носков на пятках.

Отца своего Никос не помнил. Тот погиб летом 1949 года, когда их партизанский отряд пытался уйти в Албанию.

Дядька включил транзистор. По радио передавали концерт ансамбля песни и танца под руководством Доры Страту. Дядька закивал в такт музыке головой, а племянник лизнул политые лимонным соком пальцы и перекривился. Он не любил народных песен.

У пирса коротко рыкнул буксир и Никос открыл глаза. Летом, после ночного дежурства, он всегда был бодрым, а сейчас, осенью, стоило только присесть – хоть на камень у берега, хоть, как сейчас, на ящик из-под апельсин, – и его сразу же одолевал сон. Летом на дежурстве можно было пару часов покемарить. Теперь же, когда из машины одного скандинава стащили портативный магнитофон (хорошо еще, что не в его смену), охранникам стало не до сна. Всю ночь приходилось ходить вокруг стоянки.

Йорго тоже клонило ко сну и, чтобы разогнать стремительную дремоту, он то и дело бил по большой тарелке. Барабанщик за лето похудел: рубашка болталась на тощей фигуре, лицо почернело от загара, и только глаза, даже осоловевшие от дремоты, по-прежнему блестели корсарским блеском.

Ждали Манола. Сейчас они играли на танцах втроем, без басиста. В августе Спирос поехал в Салоники и обратно не вернулся. Остался жить у старшего брата.

Ветерок с моря холодил грудь. Никос вздрогнул, прижался щекой к гитарной деке, и услышал, уже сквозь сон, придушенный крик. Манол бежал, одной рукой придерживая гитару, что болталась за спиной, а второй размахивая газетой.

– Пол Маккартни! – задыхаясь кричал Манол.

– Что… Маккартни? – Никос медленно поднялся на ноги. – Йорго тоже поднялся, да так порывисто, что опрокинул стойку и латунная тарелка с грохотом рухнула на пол.

– Мать завтрак закручивала, а я… случайно увидел, – пролепетал Манол, на бегу выпрямляя на груди помятую газету.

Никос выхватил газету, пробежал глазами текст.

– «Официальное заявление Папандреу…»

– Да не то… – скривился Манол, – ниже глянь…

– «Участник знаменитого ансамбля «Битлз» Пол Маккартни дал интервью ВВС. Он, в частности, поведал корреспонденту, что этим летом отдыхал на одном из греческих островов. Пол Маккартни заявил, что приехал в Грецию инкогнито, и это спасло его от преследования многочисленных фанатов. Музыкант также сообщил, что и там, на острове, звучали «битловские» песни. Их исполнял местный бит-квартет. Ребята, по свидетельству музыканта, играли с ошибками. Пол Маккартни искренне пожалел, что не смог сыграть «She Loves You» вместе со своими молодыми коллегами».

Никос прочитал текст вслух, потом одними глазами, наконец, почувствовав на шее горячее дыхание друзей, рассеянно посмотрел по сторонам. От прочитанного слегка кружилась голова. Сюда, к ним, на эту загаженную чайками и засоренную миндальной скорлупой танцплощадку приходил Пол Маккартни?!

Никос опустился на ящик.

– «Гита-ары… в руках не держал», – с обидой в голосе произнес Манол, и Никос, понурив глаза, процедил: – Да не вякай ты… без того тошно.

Щемящая обида охватила душу. Обида на Пола Маккартни, которого он боготворил; на друга Спироса, который не ответил на два его письма; на этот выжженный солнцем остров, где ему довелось родиться и жить… Никосу вдруг до спазмы в горле захотелось плакать. Еще мгновение он сидел неподвижно, потом поднялся, отбросил ногой ящик из-под критских апельсин и, крикнув Манолу чтобы тот подключил гитару, до упора крутанул ручку громкости. Тело окатила нервная лихорадка, которая передалась струнам.

– She loves you yeah! yeah! yeah! She loves you yeah! yeah! yeah!..

Песня согнала с пирса стаю крикливых чаек, шевельнула занавески в таверне дядьки Михалаки, разбудила морские волны, что с мягким шелестом накатили на берег. И утренний паром, который шел на Родос, присоединил сиплый гудок к бесшабашной «битловской» песне.

Смерть Степана Кузьмича

Открыв дверь, Степан Кузьмич взглянул на блеклую табличку с надписью «Секретарь парткома Ананко М.С.» и с мыслью «надо заменить» вошел в кабинет.

Все было на месте: стол, истоптанный коврик, чахлая герань на подоконнике, книжный шкаф с полным собранием сочинений. Отсутствовал только сейф, который стоял в углу, и лучи неяркого света освещали пыльный квадрат на полу.

– Взял все-таки, – вслух проговорил новоиспеченный хозяин кабинета.

Сейф был только снаружи сейфом. Внутри этой бронированной тумбы располагался бар с холодильником, и потому не удивительно, что Ананко приказал перетащить его на новое место работы.

Плюхнувшись в кресло, освобожденный секретарь парткома сцепил пальцы рук, запрокинул голову, собираясь, как видно, потянуться, и заметил отсутствие еще одной вещи – там, за спиной, где во все времена висел портрет Ильича, теперь торчал покореженный гвоздь с обрывком веревки.

– Крохобор, – в сердцах выдохнул хозяин кабинета, и рука его потянулась к телефону.

Степан Кузьмич набрал номер сборочного цеха, прикусил губу, слушая протяжные гудки, а услышав запыхавшийся голос Корозы, спросил:

– Как дела?

Начальник сборочного начал что-то говорить, но Степан Кузьмич перебил его новым вопросом:

– Как там Гастюгин?.. Живой?

– Живой! – ответил Короза после паузы, и эта пауза означала, что Гастюгин хоть и выпивши, но работать может.

– Пусть зайдет. Нужно табличку изготовить, – сказал Степан Кузьмич, положил трубку и придвинув к себе настольный календарь.

Листки календаря были густо усыпаны писаниной: «Позвонить первому», «Достать шифер», «Собрать взносы в сборочном». Сегодняшний день, первого ноября, был отмечен странной фразой: «Оформить Ленина по шестому разряду». Фраза эта привела Степана Кузьмича в некоторое замешательство. Он нахмурился, потер ладонью затылок и после раздумий отодвинул календарь на край стола. «Хотел, по-видимому, Ленина на работу оформить… каким-нибудь почетным слесарем, а деньги в карман положить», – подумал Степан Кузьмич и, взглянув на согнутый гвоздь за спиной, беззвучно прошептал: «Хапуга!»

О том, что Ананко пошел на повышение, он узнал только в пятницу, когда вернулся из санатория. Сообщила эту новость жена. Грета Михайловна не поленилась приехать на вокзал, и не успел муж соскочить с вагонной подножки, как жена чмокнула его в щеку и взволнованным голосом выдала:

– Ананко в ЦК взяли. В промышленный отдел. Тебя на его место садят.

После санаторных процедур он почти не чувствовал сердечных сбоев, а тут, услышав такое, схватился за грудь. Став посреди перрона, Степан Кузьмич закрыл глаза, забросил в рот таблетку валидола и очнулся только, когда в спину ему заехали дорожным баулом. Здесь же, на перроне, жена упомянула о прощальном банкете на загородной базе, рассказала – кто напился, а кто – нет, и в дополнение сообщила, что генеральный директор плакал и грозился положить партбилет на стол, если промышленностью будут управлять такие, как Ананко.

Два дня, субботу и воскресенье, новоиспеченный секретарь парткома не отходил от телефона. Звонили друзья и знакомые. Друзья спрашивали о здоровье, о сочинской погоде, о ценах на хурму… После каждого такого звонка Степан Кузьмич щелкал подтяжками, с деланным неудовольствием говорил: «Утомили», – но при каждом новом звонке бросался к телефону, обгоняя на полпути любимую жену. И вот в понедельник, раскинувшись в секретарском кресле, он в который уже раз стал перечислять фамилии тех, кто его поздравил, и за этим приятным занятием его застал звонок внутренней связи.

– Степан Кузьмич! К вам посетитель, – игривый голос секретарши покрыло густое гудение.

Убирая фон, Степан Кузьмич щелкнул тумблером.

– Кто там? Гастюгин из сборочного?

– Да нет… здесь… – секретарша на мгновение замолчала, – переспрашивала, видимо, фамилию посетителя и, сдерживая смех, сообщила: – Товарищ Бурых к вам рвется.

Готовясь к приему посетителя, Степан Кузьмич взял ручку, нарисовал на листе чертика, а когда взглянул на дверь и увидел посетителя, ручка выскользнула из пальцев и с тихим лязгом упала на пол. В кабинет входил… Владимир Ильич Ленин. Да, ошибки быть не могло: это был Ленин! Солнечные блики сверкали на могучей лысине, острая бородка слегка дрожала, а палец правой руки был запихнут в карман жилетки. Сделав несколько шагов, Владимир Ильич рассеянно посмотрел на Степана Кузьмича и, зацепившись ногой за коврик, спросил: