Виктор Шендерович - Евроремонт (сборник) Страница 20

С энтузиазмом выслушав Холодцова, собрание утвердило кандидатом в депутаты какого-то подполковника милиции – причем еще недавно, как отчетливо помнилось Холодцову, этот подполковник был капитаном. Все то же скучное от рождения (но сильно раздавшееся вширь за время перестройки) лицо будущего депутата повернулось к конкуренту, что-то вспомнило и поморщилось, как от запаха рыбьего жира.

Осенью, перебегая из Дома кино на Васильевский спуск, Холодцов впервые увидел доллар – какой-то парнишка продавал его на Тверской за четыре рубля, и Холодцов ужаснулся, ибо твердо помнил, что доллар стоит шестьдесят семь копеек.

Жизнь неслась вперед, меняя очертания. Исчезли пятидесятирублевки, сгинул референдум; Холодцов слег с язвой и начал лысеть; Сенчиллова на митинге в поддержку “Саюдиса” выследили женщины.

Потрепанный в половых разборках, он осунулся, перестал ходить на митинги и сконцентрировал все усилия на внутреннем диалоге. Внутренний диалог шел в нем со ставропольским акцентом.

В августе Холодцов пошел за кефиром и увидел танки. Они ехали мимо него, смердя и громыхая. Любопытствуя, Холодцов побежал за танками и в полдень увидел Сенчиллова. Тот сидел верхом на БМП, объясняя торчавшему из люка желтолицему механику текущий момент, – причем объяснял по-узбекски.

Три дня и две ночи они жили как люди – ели из котелков, пили из термоса, обнимались и плакали. Жизнь дарила невероятное. Нечеловеческих размеров истукан плыл над площадью; коммунисты прыгали из окон, милиционеры били стекла в ЦК… Усы Руцкого и переименование площади Дзержинского в Лубянку вселяли сильнейшие надежды. Прошлое уходило вон. Занималась заря. Транзистор, раз и навсегда настроенный на “Эхо Москвы”, говорил такое, что Холодцов сразу закупил батареек на два года вперед.

Сенчиллов от счастья сошел с ума и пообещал жениться на всех сразу.

Ново-Огарево ударилось о землю и обернулось Беловежской пущей.

Зимой выпала из магазина и потянулась по переулку блокадная очередь за хлебом. Удивленный Холодцов встал в нее и пошел вместе со всеми, передвигаясь по шажку. Спереди кричали, чтоб не давать больше батона в одни руки, сзади напирали. Щеку колол снег, у живота бурчал транзистор. Толстый голос президента обещал лечь на рельсы, предварительно отдав на отсечение обе руки.

Холодцов прибавил звук и забылся.

Когда он открыл глаза, была весна, вокруг щебетали грязные и счастливые воробьи, очереди никакой не было, и хлеба завались – но цифры на ценниках стояли такие удивительные, что Холодцов даже переспросил продавщицу про нолики: не подрисовала ли часом.

Будучи продавщицей послан к какому-то Гайдару, он, мало что понимая, вышел на улицу и увидел возле магазина дядьку в пиджаке на майку и приколотой к груди картонкой “Куплю ваучер”. Возле дядьки стояла девочка и торговала с лотка порнографическими журналами.

Холодцов понял, что забылся давеча довольно надолго, и на ватных ногах пошел искать Сенчиллова.

Сенчиллов стоял на Васильевском спуске и, дирижируя, кричал загадочные слова “да, да, нет, да!”. Глаза гегельянца горели нечеловеческим огнем. Холодцов подошел к нему уточнить, зачем он кричит “да, да, нет, да”, что такое “ваучер”, почему девочка среди бела дня торгует порнографией, и что вообще происходит.

Сенчиллов друга не узнал. Холодцов крестом пощелкал пальцами в апрельском воздухе – гегельянец вздрогнул и наконец сфокусировал взгляд.

– Здравствуй, – сказал Холодцов.

– Где ты был? – нервно крикнул Сенчиллов.

– Стоял за хлебом, – ответил Холодцов.

– Ты все пропустил. – констатировал Сенчиллов и, заложив уши пальцами, ухнул в сторону Кремля: – Борис, борись! – после чего потерял к Холодцову всякий интерес и снова закричал “да, да, нет, да”.

Через проезд стояли другие люди и кричали “нет, нет, да, нет!”. Холодцов пошел к ним, чтобы расспросить о произошедшем, получил мегафоном по голове и потерял сознание.

Он открыл глаза от сильных звуков увертюры Петра Ильича Чайковского “1812 год”. В голове гудело. Шелестел по брусчатке палый лист; по чистому, уже осеннему небу плыло куда-то вбок отдельное облачко, опрокинутый навзничь Минин указывал Пожарскому, где искать поляков.

Холодцов осторожно приподнял тяжелую голову.

Перед памятником, обняв свой ящик со струнами, наяривал Ростропович. Транзистор бурчал голосами экспертов. Ход выполнения Указа № 1400 вселял сильнейшие надежды. Красная площадь была полна народу; в первом ряду сидел президент.

Холодцов слабо улыбнулся ему с брусчатки и начал собираться с силами, чтобы пожелать успехов в его неизвестном, но безусловно правом деле, – но тут над самым ухом у Холодцова в полном согласии с партитурой ухнула пушка. В глазах стемнело, грузовик со звоном въехал в стеклянную стену телецентра; оттуда ответили трассирующими.

Оглохший Холодцов попытался напоследок вспомнить, был ли в партитуре у Чайковского грузовик с трассирующими, но сознание опять оставило его.

На опустевшую голову села бабочка с жуликоватым лицом Сергея Мавроди и, сделав крылышками, разделилась натрое; началась программа “Время”. Комбайны вышли на поля, но пшеница на свидание не пришла, опять выросла в Канаде, и комбайнеры начали охотиться на сусликов. Из “BMW” вышел батюшка и освятил БМП с казаками на броне; спонсор, держа за ягодицу голую девку в диадеме и с лентой через сиськи, сообщил, что красота спасет мир; свободной рукой подцепил с блюда балык, вышел с презентации, сел в “Мерседес” и взорвался. Президент России поздравил россиян со светлым праздником Пасхи и заодно, чтобы мало не показалось, с Рождеством Христовым. Потом передали про спорт и погоду, а потом депутат от фракции “Держава-мать” с пожизненно скучным лицом бывшего капитана милиции полчаса цитировал по бумажке Евангелие.

Закончив с Иоанном, он посмотрел с экрана персонально на Холодцова и закончил:

– А тебя, козла, с твоим, блядь, рыбьим жиром мы сгноим персонально.

Холодцов вздрогнул, качнулся вперед и открыл глаза. Он сидел в вагоне метро. На полу перед ним лежала шапка из старого, замученного где-то на просторах России кролика, – его шапка, упавшая с его зачумленной головы. На шапку уже посматривали несколько человек.

– Станция “Измайловская”, – сказал мужской голос.

Холодцов быстро подхватил с пола упавшее, выскочил на платформу и остановился, соображая, кто он и где. Поезд хлопнул дверями, прогрохотал мимо и укатил.

Платформа стояла на краю парка, а на платформе стоял Холодцов, ошалело вдыхая зимний воздух неизвестно какого года.

Это была его станция. Где-то тут он жил. Холодцов растер лицо и на нетвердых ногах пошел к выходу.

У огромного зеркала возле края платформы он остановился привести себя в порядок. Поправил шарф, провел ладонью по волосам, кожей ощутив неожиданный воздух под ладонью. Холодцов поднял глаза. Из зеркала на него глянул лысеющий, неухоженный мужчина с тревожными глазами. Под этими глазами и вниз от крыльев носа кто-то, прямо по коже, прорезал морщины. На Холодцова смотрел из зеркала начинающий старик в потертом, смешноватом пальто.

Холодцов отвел глаза, нахлобучил шапку и пошел прочь, на выход.

Ноги вели его к дому, транзистор, что-то сам себе бурча, поколачивал по бедру.

В сугробе у троллейбусной остановки лежал человек. Он был свеж, розовощек и нетрудоспособен. Он лежал вечной российской вариацией на тему свободы, лежал, как черт знает сколько лет назад, раскинув руки и блаженно сопя в две дырочки. Холодцов осторожно потеребил его за рукав.

…Холодцов вздрогнул и открыл глаза. Он лежал в сугробе у остановки, а над ним стоял человек и, держа его руку в своей, искал на ней пульс. Лицо у человека было знакомое по зеркалу, но состарившееся и тревожное.

– В порядке, – успокоил его Холодцов и снова заснул.

…Холодцов постоял еще немного над недвижным телом и энергичным шагом двинулся вон отсюда – по косо протоптанной через сквер дорожке, домой. Потом сорвался на бег, но скоро остановился, задыхаясь.

Он поправил очки и осмотрелся.

Еще не смеркалось, но деревья уже теряли цвет. Тумбы возле Дворца культуры были обклеены одним и тем же забронзовелым лицом. Напрягши многочисленные желваки, лицо судьбоносно смотрело вдаль, располагаясь вполоборота над обещанием: “Мы выведем Россию!”

Руки с сильными бицепсами и татуировками “левая” и “правая” не давали никаких оснований сомневаться в возможностях этого человека. Почему-то сразу становилось понятно: этот – выведет.

Прикурить удалось с третьей попытки. Холодцов жадно затянулся, потом затянулся еще раз. Выпустил в темнеющий воздух струйку серого дыма, прислушался к бурчанию у живота и незабытым движением пальца прибавил звук у транзистора.

Финансовый кризис уступал место стабилизации, крепла нравственность; в Думе в первом чтении обсуждался закон о втором пришествии.