Письма к детям - Кэрролл Льюис Страница 20

Я дал себе («Разве можно дать себе что-нибудь? — спросишь ты.— Ведь для того, чтобы вы могли дать какую-то вещь, она должна быть вашей, а как можно дать кому-нибудь то, что ему уже принадлежит?» На это я отвечу: «Если мы примемся рассуждать, едва успев начать письмо, то оно никогда не будет написано») две недели на то, чтобы постичь всю глубину письма от Джесси, но после некоторой умственной агонии я был вынужден отказаться от своего намерения и обратиться за разъяснениями к тебе. Джесси пишет (ссылаясь на мое замечание о том, что ты рисуешь «наклонные» дома,— вопрос, относящийся к компетенции архитектора, а не художника: если дома построены наклонно, то как должен изображать их художник?). Итак, говорю я, Джесси пишет: «Агнес рисует не дома, а только головы, а головы всегда наклоняются в ту сторону, куда нужно». Возникает вопрос, который довел меня до умственной агонии. В какую сторону должна быть наклонена голова? Не сомневаюсь, что ответ у тебя уже готов: «Если вы предложите мне леденец, то моя голова наклонится вперед, а если сигару, то назад; если вы предоставите мне на выбор, выполнять ли мне мои обязанности или не выполнять, то моя голова наклонится вправо, а если вы разрежете яблоко пополам и спросите, какую половину я хотел бы взять, то моя голова наклонится влево». Все это прекрасно, но говорит лишь о том, в какую сторону наклоняется твоя голова, и ничего о том, в какую сторону ей нужно наклоняться. Поэтому, дорогое мое дитя, подтолкни тележку и помоги мне выбраться из топи, которая меня засасывает: приставь пальчик ко лбу (на манер, излюбленный Шекспиром) и поразмысли над заданным мной трудным вопросом, а затем возьми перо и бумагу и напиши мне свое объяснение. Как только мне станет известно, в какую сторону должна наклоняться голова, я перестану таиться от дневного света и дерзну выйти на улицу — ведь мне тогда будет достоверно известно, под каким наклоном я должен держать голову. Что за пытку я испытал! Передай Джесси, что я простил ее.

Неизменно любящий тебя Ч. Л. Д.

Агнес Халл

Крайст Черч, Оксфорд 24 мая 1882 г.

Дорогая Агги!

Хотя я надеюсь увидеть тебя на этой неделе, все же считаю необходимым черкнуть тебе несколько строк и сообщить, что давно я не получал письма, которое бы так обрадовало меня, как только что полученное от тебя. Ведь приятно даже узнать, что ты не совсем забыт, в особенности если стареешь, седеешь и глупеешь, но узнать, что тебя помнят с любовью, во сто крат приятнее! Огромное спасибо тебе за фотографию: она просто первоклассная. Но письмо я ценю еще больше: на фотографии только твое лицо, а в письме вся ты.

Всегда любящий тебя старый друг (намереваюсь оставаться таким, пока ты сама не станешь старой, седой и сварливой).

Ч. Л. Доджсон

Кейт Терри Льюис

Крайст Черч, Оксфорд 5 июня 1882 г.

Дорогая Кэти!

Не могла бы ты выбрать минутку и послать мне открытку — всего лишь несколько слов о том, как чувствует себя твоя мама? Доктор Жиро в своем последнем письме сообщил мне не очень утешительные вести, но я надеюсь, что теперь надобность в его услугах отпала. Я буду очень рад услышать, что твоей маме стало лучше. Надеюсь, что в следующий раз, когда я заеду к вам, ты будешь дома. В прошлый мой визит ты отправилась к зубному врачу. О, как я тебе завидовал, когда узнал об этом! Замечательно, конечно, сходить в театр на хороший спектакль или побывать в картинной галерее, но побывать у зубного врача! Нет слов (ведь в самом деле нет?), чтобы выразить восторг по этому поводу! Доктор Жиро очень встревожился, когда увидел, какое действие оказала на меня услышанная новость.

— У вас острый приступ желтухи? — спросил он с беспокойством.

— Нет,— ответил я.— А почему вы думаете, что у меня желтуха?

— Потому что глаза у вас вдруг стали зелеными!

— Пустяки! — успокоил его я.— Это всего лишь приступ зеленоглазой зависти, который охватил меня, когда я услышал, какое счастье выпало милой Кэти!

Ну разве это не забавный случай?

Наилучшие пожелания твоим родителям и привет твоим сестрам.

Очень любящий тебя Ч. Л. Доджсон

Эдит Блейкмор

Крайст Черч, Оксфорд 7 ноября 1882 г.

Дорогая Эдит!

Как часто, должно быть, тебе бывает нужна булавка! Например, ты заходишь в лавку к булочнику и говоришь:

— Дайте мне, пожалуйста, самую большую плюшку, какая у вас только есть за полпенни.

Булочник тупо смотрит на тебя и не вполне понимает, что тебе нужно. Как удобно иметь под рукой в таких случаях булавку! Ею можно уколоть булочника в руку и сказать:

— А теперь пошевеливайтесь и не смотрите на меня так тупо, болван!

Или другой случай. Ты идешь по улице, и вдруг на твоем пути огромная собака. Ну как ты продолжишь свой путь, если у тебя не окажется под рукой булавки, чтобы уколоть пса? Разумеется, после того, как ты его уколешь, он с воем убежит, а ты с довольной улыбкой пойдешь себе дальше.

Даже если случится, что тебе не нужна булавка, то как часто, должно быть, ты думаешь про себя:

— Говорят, Интерлакен очень красивое место. Хотела бы я знать, как оно выглядит! (Интерлакен — это то самое место, которое изображено на этой подушечке для булавок.)

Ну, а когда тебе не нужны ни булавки, ни картинки, может быть, ты вспомнишь о старшем друге, который иногда думает о своем маленьком друге Эдит и сейчас вспоминает тот день, когда встретил тебя на набережной, когда тебе впервые разрешили пойти одной поискать его.

Надеюсь, что твоему папе лучше. Передай ему и твоей маме самые лучшие пожелания.

Всегда любящий тебя Ч. Л. Доджсон

Р. S. Подушечку для булавок разрисовала одна молодая художница, моя хорошая знакомая.

Эдит Блейкмор

Лашингтон Роуд, 7, Истберн 16 августа 1883 г.

Дорогая Эдит!

Он влетел в комнату и никак не мог найти дорогу назад, потому что, глупый, пытался вылететь не через то окно, через которое он влетел, а через другое, а оно было закрыто. Прости, я забыл сказать тебе, кто, собственно, влетел. Это был молодой желторотый воробей, а за окном на дереве его с нетерпением ждали множество воробьев постарше и все не могли взять в толк, куда девался их товарищ. Так вот, когда я протянул руку и схватил воробья, он даже не пытался улететь, а просто сжался в комочек и позволил мне взять себя. Должно быть, он рассуждал так: «Вот большое мудрое существо, которое знает все про эти ужасные окна и про то, как летать через них. Не буду-ка я ему мешать. Пусть он мне поможет». Пока я нес его к другому окну, мне захотелось взглянуть на него — как он себя чувствует в моем кулаке? Воробушек сидел тихо и только норовил все отвернуться от меня. Должно быть, ему не так уж часто приходилось бывать в обществе. Когда я поднес его к открытому окну и разжал кулак, он улетел не сразу. Крепко держась за мой большой палец, он, наверное, думал: «Уж не хотите ли вы сказать, что я действительно могу вас покинуть? И где, собственно, я нахожусь?» А затем он вдруг почувствовал, что свободен, и прямиком полетел на дерево, как стрела. Но интереснее всего, пожалуй, был разговор между птицами после всего случившегося. Они окружили его со всех сторон и заговорили все сразу. Я думал, что они расспрашивают его о пережитом им приключении, но не мог расслышать его слабый голосок среди шума. Каждый из воробьев, не умолкая ни на миг, только и делал, что спрашивал. Не думаю, чтобы они расслышали хотя бы слово в ответ: решительно ничего не было слышно. А когда он кончил, они принялись объяснять ему, что они сделали бы, если бы оказались на его месте. Но поскольку они по-прежнему говорили все вместе, не думаю, чтобы от их объяснения было много проку. Наконец (я догадался об этом по их голосам), они дали воробушку добрый совет. По-видимому, совет давали старые воробьи, так как они чирикали низкими голосами. Но они опять все испортили, так как по своему обыкновению говорили все вместе. Больше я ничего не слыхал. Молодой воробушек так и не заговорил. Должно быть, он отправился спать, пока старые птицы оживленно продолжали наставлять его.