Владимир Елистратов - Рассказы Страница 22

Меня на них словно бы выносит. Мой студент, индус, объясняет это тем, что я сам в прошлой жизни был сильной женщиной. А теперь вот живу маломощным мужчиной.

Все эти сильные женщины очень разные и, вместе с тем, чем-то неуловимо похожи. Я уже как-то писал о галле Дюбель, Арине Петровне Жабовой-Давиловой и о многих других. Не могу удержаться и сейчас.

И вот ведь главная загадка: как-то так получается, что у всех этих женщин жизнь как-то не складывается. Или не вполне, что ли, складывается. Жизнь им словно бы мала, как туфли. Жмет она им. Помните по школьной программе «лишних людей»? И тут что-то похожее.

Ну почему, спрашивается, так бывает?

Когда у меня между лекциями и семинарами получаются окна, то есть пустые пары, я, как и все преподаватели, сижу у себя на кафедре и пью чай.

В прошлом семестре у меня было одно окно, днем в пятницу, с 12–40 до 14–10. И в это же время окно получалось и у моей коллеги Антонины Петровны Замотаевой, Тони.

В пятницу народу на кафедре мало. Лаборантка у нас на преддекретной вольнице. Заведующей по пятницам не бывает. И почти всегда мы с Тоней сидим вдвоем, пьем чай и болтаем.

В общем-то болтает Тоня, а я слушаю. Тема у Тони всегда одна и та же: об измельчении мужиков.

Тоня Замотаева — моложавая сорокалетняя женщина. Симпатичная кареглазая шатенка. Полненькая и очень-очень активная. Ее ребенок, мальчик Саша, учится на втором курсе. Развелась Тоня со своим бывшим, «нытиком Петькой», пару лет назад, аккуратно на шестнадцатом году совместной жизни. Цифра «16» в этом деле, кстати, роковая. У меня на памяти — разводов десять, не моих, конечно, а моих друзей и знакомых, и все — на шестнадцатом году.

Одна моя китайская аспирантка мне объяснила в чем дело. Цифра «4» — самая страшная цифра для китайцев. Иероглиф «4» звучит так же, как «смерть». А тут еще — 4 х 4. Страшное дело!

Я знаю доподлинный случай. Однажды, лет семь назад Тоня и Петя пошли в магазин. Петя вышел из магазина первым. Тоня на пару минут задержалась. Петя стоит, курит. К нему подходят четверо. Окружают. Начинается. Мобильник. Кошелек. «Лучше по-тихому» и т. д. Тоня выходит, видит всё это. Быстро достает из сумки две стеклянные бутылки «Нарзана». Бьет их об асфальт и с двумя розочками наперевес надвигается, громко напевая почему-то «В лесу родилась елочка». Лицо страшное. Этих четырех тут же смыло. Больше всех, кажется, испугался Петя. Я, говорит, ее не узнал. Вроде Тонька, а вроде — какой-то шарпей с челкой. Тонька потом говорила: ничего не помню. Всё как во сне. Помню только — одна мысль: «Вот посадят меня, а Петя стиральную машину включать не умеет».

А через пять лет они развелись.

Так или иначе, но Тоня Замотаева пару лет находится, как говорится, в поиске. В творческом.

— Тут нужен грамотный маркетинг, — говорит Тоня, энергично макая пакетик в кипяток, — тут нужно перво-наперво изучить рынок…

— Ну, у тебя уж больно деловой подход, Тонь.

— Нормальный подход. Мужик — он как кефир. Бывает свежий, а бывает просроченный. Залежалый, вроде пряника. И с душком. Как недельный шницель. А у нас в стране все мужики уже к тридцати все сплошь просроченные, на диванах залежалые и с таким душком… Ты принюхайся к нашим мужикам где-нибудь в метро…

— Еще не хватало!..

— Правильно. Пахнут все бог знает чем… Какой-то старой газетой…

— Мне, Тонь, даже как-то обидно слегка за…

— Ничего не обидно! Правда есть правда. А к тебе это не относится. У меня к тебе претензий нет. Ты огурец, в бассейн ходишь, дезодорантом пользуешься, не дурак, опять же…

— Спасибо.

— Не за что. Но я бы за тебя все равно не пошла. Ты — не мужчина моей мечты. Нет.

— Это почему это?

— Нудный ты. Молчишь все время. Всё пишешь чего-то там, пишешь… Мало, что ли, до тебя написано?

— Работа у меня такая.

— А что мне до твоей работы? Тоже мне, Гоголь. Я девушка — порох. Меня жизненные соки распирают. Я того гляди лопну от жизни. Это что ж: меня прет с оптимизма, а ты, бирюк-очкарик, будешь молча своего «Тараса Бульбаса» в чулане писать? Не-е-ет! Я на это не согласна. Я б тебе через пару недель такую Болдинскую осень устроила, ты бы у меня от страха алфавит забыл.

— Тяжелый у тебя характер, Тонь. Тяжело, наверное, с тобой жить.

— Да, нелегко. Мне мой бывший так и говорил: «Ты, Антонина, — женщина тяжелого поведения». А он кто? Он — вроде тебя. Только ты целые сутки свои «Муму» строчишь, а он программист. Это еще хуже. Сядет, упрется в компьютер, и всё. Час, два, десять… Я ему говорю: ты скоро со своим монитором кончишь обнюхиваться? Вы — прям как два кобеля… Он: «я работаю». Кошмар!

— Так Петька зарабатывал неплохо.

— Неплохо зарабатывал. Еще бы не хватало, чтобы он не зарабатывал. Я б ему тогда…

Тоня достала из сумки упаковку зефира в шоколаде.

— Будешь?

— Нет, спасибо.

— А я буду. М-м-м… Зефирчик!.. Зарабатывать для мужика — это святое. М-м-м… Шоколадик!.

— Ты, Тонь, пардон, и каку и маку хочешь: и не работай — тебя ублажай, и зарабатывай — деньги приноси. Так не бывает.

— Бывает. У меня два года назад был такой. Серега. Я когда с Петькой-нытиком развелась, прямо в тот же день, после загса, с Серегой познакомилась. В кафе. У него две большие квартиры, трешки, в центре. От родителей достались. И третья, однушка, в Зюзино. Он в Зюзино живет, а эти две большие сдает — и никаких «Муму» писать не надо.

— Гм… Не у всех есть две трешки в центре. У меня, например, кроме однушки — ничего. Два корыта да три кредита…

— Не у всех две трешки в центре, правильно. Но и не у всех такой козлиный характер…

— То есть?

— Да козел он оказался типичный. Ну, пожила я с ним пару месяцев. Весело так. По ресторанам походили, в Хорватию съездили. Я ему говорю: и чего дальше? Он: в смысле? Я: оформим отношения-то, а? Или будем, как птички голозадые, порхать-кувыркаться? Тут он и начал свою песню: зачем нам этот дурацкий штамп в паспорте? Мы ж свободные люди!.. Нам ведь хорошо вместе, так будем же наслаждаться, пока живы наши чувства… И все такое. В общем: пошел свин городить овин. Ну, подискутировали… Я ему: хорошо, значит, будем, мон шер ами, цивилизованно матроситься в смысле моментальной французской любви? Он: типа того. Я: а штамп, значит, — рудимент средневековой дикости? Он: ну да. Я говорю: хорошо, цивилизованный ты мой… Только я на твое свинобл…во и скотоблудство не согласна. Прощай, месье ширинкин. А на прощанье я тебе свой штамп поставлю: на твоей козьей моське… Ну и дала ему в глаз.

— Как, прямо в глаз?

— А как же. Несколько раз, в оба. По очереди. Я девушка гордая. Я требую к себе уважительного отношения. Это что же за дела? Жизнь с такой красотой, как я, надо оформлять законно. А он тут решил, понимаешь, бегать… по Зюзино со своей… кукурузиной наперевес. Так я, помню, обозлилась на вас, мужиков. С горя даже в консерваторию пошла. Шнитке слушать. Чтоб уж совсем загоревать. Достигнуть, так сказать, дна печали. Там, кстати, со следующим познакомилась, с Антохой. Чайку подлить?

— Нет, спасибо. И что же «Антоха»?

— Антон Валентинович? Хороший человек, приятный. Менеджер. Бывший микробиолог. Культурный, обходительный. Такая, знаешь, помесь джентльмена с официантом. Пальто подает, ручку целует, цветы дарит. Не успеешь чего-нибудь захотеть — он несет уже на подносике. Сразу после консерватории, когда мы гуляли по Никитской, он мне говорит: я, говорит, между прочим, Антонина Петровна, за прочные семейные узы. Я тогда внимание не обратила, а уж потом… Господи, как он меня достал своими узами! Месяца три мы прожили, и все три месяца — одна песня: пора в загс. Я ему: куда ж пора? Только-только познакомились! И потом: посмотри на меня, я ведь вольная Жар-птица, а не курица-несушка. Он: узы-узы-узы-узы!.. Тьфу! Что ж ты будешь делать?

— Ну, тебе, Тонь, не угодишь! И «штамп поставь» и «в загс не пойду». Как у меня бабка говорила: ни хрен, ни мед, ни козий помет.

— Вот это точно про Антоху! Не мужик, а какая-то вафля мокрая. Кстати, вафельку не хочешь?

Она достала из сумки упаковку вафель:

— Лимонные. М-м-м!

— Нет, спасибо. Ну и?..

— М-м-м… мнямка какая… Ну и что? Бросила я его. Надоел он мне. Кофе несет в постель. Сапоги, как приду с работы, снимает. Ужин готовит. Посуду моет и плачет, как Ярославна: люблю, говорит, тебя, Антониночка, всей своею душой. Всей своей макро- и микробиологией тебя обожаю и боготворю, пойдем в загс. Ушла я, приехала к себе. А он под окном ночами стоит. Я на втором этаже живу. А он прямехонько под окном торчит, как тушкан. Я ему: уходи отсюда! Что ты меня, как Вечный Огонь, стережешь по стойке смирно? Иди, гуляй. А он: не уйду, хочу уз. Однажды я не выдержала, взяла ведро с помоями и…

— О господи! Фашистка… И что, ушел?

— Ушел.

— М-м-да.

— Зато другой пришел. Сёмка с автосервиса.

— Так-так-так.

— Веселый мужик. Щедрый такой, остроумный. Он меня знаешь как называл?

— Как?

— Клюква в сахаре. Кстати, не хочешь?

Она достала из сумки «клюкву в сахаре».