Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 2 Страница 22

…в те годы ходила эпиграмма:

Волосы дыбом, зубы торчком,

Старый мудак с комсомольским значком.

Легенда, однако, утверждает, что это была — автоэпиграмма, написанная почти напоследок… Если это так, строки окрашиваются совсем другим светом, не правда ли?

В дороге

Рассказывают: Эмиль Гилельс, чтобы не подписывать позорных писем против Сахарова, несколько ночей подряд провел в поезде «Красная Стрела».

Мобильных телефонов еще не было в природе: профессору звонили домой, а профессора нет! Уехал в Ленинград… Начинали искать в Ленинграде, а он уже тихой сапой ехал на Московский вокзал…

Так и ездил туда-сюда мимо Бологого, пока не стихло.

Прецедент

Увернуться, однако, удавалось не всем…

Сахарова исключали из Академии Наук. Позориться никому не хотелось, но — надо… Под страхом кадровых репрессий собрали кворум, прислали куратора из ЦК, и процесс пошел, хотя довольно вяло…

Ну очень не хотелось позориться!

И вот какой-то членкор, косясь на закаменевшего лицом куратора, робко заметил, что, мол, оно конечно… и Сахаров поступил с советским народом нехорошо… но вот незадача: академик — звание пожизненное, и еще не бывало, чтобы академиков исключали… нет прецедента…

На этих словах оживился нобелевский лауреат академик Капица.

— Как нет? — звонко возразил он. — Есть прецедент!

И куратор из ЦК КПСС облегченно вздохнул. А Капица закончил:

— В тридцать третьем году из прусской Академии наук исключили Альберта Эйнштейна!

Наступила страшная тишина — и Сахаров остался советским академиком.

Еще один неубиенный довод

…в защиту Андрея Дмитриевича прозвучал в те дни из уст «атомного» академика Александрова.

Какой-то партийный начальник в академических кулуарах заметил про Сахарова:

— Как он может быть членом Академии? Он же давно не работает!

Александров ответил:

— Знаете, у меня есть член, он тоже давно не работает. Но я держу его при себе за былые заслуги!

Уложился

Осуждению Сахарова надлежало быть всенародным, и вместо утренней репетиции во МХАТе назначили открытое партсобрание.

Парторг Ангелина Степанова, стоя в трибуне, маралась о решения партии и правительства — коллектив кочумал, пережидая неизбежное. Кто посовестливее, отводил глаза; кто поподлее, подыгрывал лицом…

А группа мхатовских «стариков», расположившись в задних рядах, жила своей жизнью, включавшей в себя утреннюю фляжку коньяка. Оттуда доносился оживленный гур-гур, очень обидный для парторга, — потому что мараться приятно со всеми заодно, а делать это в одиночку обидно.

И Степанова не выдержала.

— Товарищи! — прервала она собственные ритуальные проклятия в адрес академика. — Что вы там отсиживаетесь сзади? Михаил Михайлович, — ядовито обратилась она персонально к Яншину. — Может быть, вы хотите выступить, что-нибудь сказать?

Яншин вздохнул и сказал:

— Хочу.

Встал и пошел к трибунке.

— Минута времени вам! — почуяв недоброе, предупредила Ангелина Степанова.

— Хорошо, — согласился Яншин.

Он вышел, взял поистине мхатовскую паузу, печально оглядел собрание, остановил взгляд на парторге и сказал:

— А ты, Ангелина, как была блядь, так и осталась.

И поглядев на часы, сообщил:

— Еще сорок секунд осталось.

Долг платежом красен

Вторая студия МХАТ входила в жизнь булгаковскими «Днями Турбиных», — но не все коту масленица! С начала сороковых они, уже корифеи, играли погодинские «Кремлевские куранты» — сусальную историю из жизни доброго дедушки Ильича. Играли десятилетия напролет и понимали, что эта партийная епитимья — пожизненно…

И стали спасаться от тоски тихими актерскими радостями.

Например, игрой в «гопки».

Правила у этой старой игры простые: кто-то, прямо на сцене, говорит партнеру слово «гопки», и тот, кому это «гопки» адресовано, должен сей же час, не выходя из образа, подпрыгнуть на месте.

И вот однажды они сговорились и насмерть замучали «гопками» Алексея Грибова. И все было бы ничего, но Грибов как раз играл Ленина.

Вождь мирового пролетариата, на глазах у ошеломленного зала, пропрыгал, как блоха, весь спектакль.

Кто-то, разумеется, стукнул.

Стариков вызвали на разнос к Фурцевой, и она быстро вышла на верхнее «ля». Мол, ладно бы молодежь, забывшая стыд и утерявшая веру в идеалы, но вы, гордость советского театра, народные артисты, лауреаты государственных премий…

И тут Грибов сказал «гопки».

И все подпрыгнули.

И пошли вон под крик Фурцевой.

Близость к первоисточнику

Однажды, в самый разгар застоя, Иннокентию Смоктуновскому предложили написать статью про Малый театр, где он в ту пору играл царя Федора, — статью, ни больше ни меньше, для «Правды»!

Ну Смоктуновский, чистая душа, и написал, что думал. А думал он про Малый театр такое, что вместо публикации в «Правде» его попросили зайти в ЦК КПСС, к Зимянину…

По собственным рассказам Иннокентия Михайловича, когда он вошел в кабинет и навстречу ему поднялся какой-то хмурый квадратный человек, артист сильно струхнул. Но это был еще не Зимянин, а только его секретарь. И кабинет был еще не кабинет, а только предбанник.

Зимянин же оказался маловатого роста человеком — совсем малого, и Смоктуновскому стало от этого совсем страшно.

— Что же это вы такое написали? — брезгливо поинтересовался большой партиец. — Мы вас приютили в Москве, дали квартиру, а вы такое пишете!..

Он был настроен покуражиться над сыном Мельпомены, но тут на Смоктуновского накатило вдохновение.

— Пишу! — вдруг заявил он. — Ведь как учил Ленин?

— Как? — насторожился Зимянин.

Тут бывший Гамлет распрямился во весь рост и выдал огромную цитату из лысого. К теме разговора цитата не имела никакого отношения, но сам факт досконального знания совершенно выбил Зимянина из колеи.

— Это из какой статьи? — спросил он, когда первый шок прошел.

Смоктуновский назвал статью!

Зимянин не поленился: пошел к шкафу с первоисточниками, нашел, проверил — и, уже совершенно сраженный, снова повернулся к артисту:

— Ты что же это, наизусть знаешь?

— А вы разве не знаете? — удивился Иннокентий Михайлович, и в голосе его дрогнули драматические нотки. Мол, неужели это возможно: заведовать идеологией и не знать наизусть Владимира Ильича?

Агентура донесла, что вскоре после этого случая Зимянин собрал в своем кабинете всю подчиненную ему партийную шушеру и устроил разнос: всех по очереди поднимал и спрашивал ту цитату. Никто не знал!

— А этот шут из Малого театра — знает! — кричал Зимянин.

…Смоктуновский вообще-то с трудом отличал Маркса от Энгельса — просто как раз в ту пору озвучивал на студии документальных фильмов нечто про Ильича, и в тексте был фрагмент злосчастной статьи.

Профессиональная память — полезная вещь!

В порядке очереди

Однажды Смоктуновскому позвонили с «Мосфильма»:

— Иннокентий Михайлович, вы уже прочитали наш сценарий?

— Да бог с вами, голубчик, — ответил Смоктуновский, — я еще Пушкина не всего прочел!

Не в курсе

Андрей Миронов благоговел перед Смоктуновским — и, шапочно знакомый с ним по фильму «Берегись автомобиля», искал более близкой дружбы. Однажды, уже в пору своей всенародной славы, Миронову удалось зазвать Иннокентия Михайловича на обед, в гости…

Смоктуновский был человеком надмирным и держался особняком, но обаяние Андрея Александровича сработало безотказно, и вскоре они уже сидели, размякая в общих воспоминаниях… Молодой Рязанов, молодой Ефремов, славные шестидесятые годы… Ах, хорошие были времена!

— Скажите, — вдруг заинтересовался Смоктуновский, — а как сложилась ваша творческая судьба?

Провокатор Клаус

Роман Лейбов, ученик Лотмана, рассказывает эту байку так.

Актер Лев Дуров должен был ехать в Германию, чтобы Штирлиц убил его из пистолета. И вот он пришел в отделение партии за разрешением на выезд, а там, в комиссии, сидят ветераны восстания Болотникова и первой Пунической. И строго так говорят актеру:

— Опишите нам флаг СССР, молодой человек.

Актер Дуров им отвечает:

— Флаг СССР — это черное полотнище с изображением белых черепа и скрещенных костей, он называется «Веселый Роджер»…

И пришлось Штирлицу убивать актера Дурова на советской земле!

Другого не дано

Уже очень немолодого Вячеслава Тихонова с сердечным приступом привезли «по скорой» с дачи в ближайшую больницу. Это был военный госпиталь.