Елена Колядина - Цветочный крест. Роман-катавасия Страница 23

— Нешто стерляди? На щуке-то не больно усидишь. Али сом? Так он и сожрать может.

— Да нет, скорее, это кит из Сиверского моря.

— Что за кит?

— Рыбина такая, чудо-юдо рыба кит. Размером с часовню.

— Господи прости! Нешто и крест на главе у кита стоит? Нешто и колокол?

— Нет, креста на ем нет. А с небес спускаются облака, на них сидят в колесницах римские боги.

— Да разве на облаке усидеть можно? А, ежели, на молнию наткнешься? Сгоришь ведь?

— Облака не истинные, а сварганены из чего-то.

— Прости Господи! Из чего же? Али из соли?

— Мыслю, что из овчин.

— Ишь, ты!

— И солнце выплывает, и гром небесный грохочет! И все — в избе!

— Ох, не бесовская ли та изба? Гром! Да, ежели бы сейчас здесь гром вдарил, так я бы умерла на одре прямо. У тебя в охапке…

Феодосья прикрыла глаза и кошкой потерлась скулой об Истомино плечо.

— Что же мешает вашей ватаге возвести комедиальную хоромину?

— Да все доля не выпадает. К нашему берегу не плывет бревно, а все говно да щепки… А отчего так — не ведаю.

Истома задумался.

Феодосья принялась зевать, потряхивая головой, как телушка, морду которой облепила мошка.

— Ой, не могу, глаза прямо закрываются…

— Спи, любушка моя.

Истома положил на поставец Феодосьино рукоделие и, уложив главу на длань, тоже смежил вежи. И тут же ровно задышал.

…Феодосья проснулась от беготни в сенях. Что-то загрохотало. Зашумела Василиса.

Феодосья так резко открыла глаза и села на одре, что сердце прыгнуло, как заяц.

На одре, там, где лежал Истома, было пусто. Пуста была и горница. Феодосья, не поверив глазам, откинула зачем-то перину, словно Истома мог, в шутку, спрятаться. Под периной возле взголовья лежала маленькая граненая скляница в форме колокольчика с вытянутым горлышком, закрытая стеклянной же пробкой. В склянице лежал неровный, словно морщинистый оранжево-красный шарик, величиной с голубиное яйцо.

— Что за чудо? — пробормотала Феодосья. — Как сей шар ввергнули в скляницу через такое узкое горлышко?

Улыбаясь от удивления, Феодосья принялась крутить и трясти скляницу да рассматривать дно и бока бутылочки. Но нигде не было видно швов или склееных частей.

— Какую презабавную вещь ты мне подарил, Истомушка.

Феодосья извергнула из скляницы затычку и понюхала в горлышке. Из нутра шла, едва уловимая, сладко-пряная воня. Феодосья вперила глаз внутрь скляницы, но так и не смогла понять, что за вещица побрякивает внутрях?

Но, подарок был чудным! Ах, Истома! Знал, что преподнести Феодосье! Не коралловые бусы, не золотой канители на шитье, не бисера. А восточную игрушку — мандарин, выращенный и высущенный внутри хрустальной скляницы. С первой встречи понял скоморох, что пуще всего Феодосья любила удивляться и разгадывать чудесные загадки, что задавало ей мироздание.

Феодосья заткнула пробочку и прижала скляницу к груди.

— Как же мне прожить без тебя день, Истомушка?..

Глава седьмая

ВСТРЕЧАЛЬНАЯ

— Феодосьюшка, — позвала из-за дверей Матрена.

— Чего, баба Матрена? — уж слишком быстро и послушно отозвалась Феодосья. Так чадо, наваракозившее в сундуках али сунувшее нос в горшки с вареньями, ясным голосом откликается на вопрос матери, внезапу заглянувшей в горницу: «Ты чего деешь, золотце?» — «Ничего!»

Лишь неожиданно охрипший глас выдал самой Феодосье ея же волнение. Все, что произошло ночью, сейчас, в утреннем свете, предстало другой своей стороной. Феодосья вспыхнула, лицо ея пошло пятнами, словно бежала она, не разбирая дороги, через ельник, и колючие ветви хлестали ея, грешницу, по щекам.

— О-о-ой! Чего аз надеяла-то!.. — простонала Феодосья.

Матрена пошарила в потемках и, отыскав, наконец, скобу, распахнула дверь и втиснулась в горницу.

— Нагрешила уж с утра, а? — насупив брови, с грозной шутливостью вопросила Матрена.

— Аз?.. — неуверенно — не достало простодушной Феодосьюшке сил отнекаться с уверенностью в голосе — промолвила Феодосья и заперебирала портище, заразглаживала перину…

— Ты, кто же еще? Не баба же Матрена, — заколыхалась повитуха. — Заутреню кто проспал? Али не ты?

— Аз… — с облегчением произнесла Феодосья. — Грешна… Ох, грешна-а-а!

— Чего-то ты разоспалась, девушка. Али Юдушка присонился?

— Вот еще! — сильнее, чем следовало, возмутилась Феодосья, пряча глаза, и украдом подпихнула дивную скляницу с мандарином под взголовье. — Юды с его солью мне только во сонме не хватало!

Проснувшись поутру, вернее, уже днем, и обнаружив чудный подарок любимого, Феодосья сперва, было, с наслаждением охватилась воспоминаниями ночи — Истома, его дроченье, томление, которое она при этом испытывала, сладострастье во всем теле, которое хотелось почувствовать вновь… Феодосья улыбалась то блаженно, то горделиво: вот, какая она великокрасная девица! Самый лепый актер Московии восторгнулся ея красотой и умом! Нет, она, Феодосья, в перестарках не осталась! Но еще через мгновенье глас разума брал верх над томлением тела, и Феодосья в ужасе зажмуривала зеницы и дышала, как загнанный лешаками ночной путник.

— Что аз содеяла?! Бог меня накажет!

«Накажет!» — страдальчески восклицала Феодосья, рассчитывая, что выражаемое голосом мучение даст понять Господу, что она, девица, девство растлившая, раскаивается. И Он, Господь, отменит наказание. А кары приходили в главу самые страшные! Феодосья даже боялась додумывать до конца, дабы не накликать, не сглазить! Как и все тотьмичи, Феодосья простодушно совмещала в своей голове веру в Бога и древнее языческое верование в сглаз. Если бы осмелилась Феодосья высказать свои опасения до конца и вслух, то можно было бы разобрать словеса «браточадо» и «матерь», «Зотеюшка» и «Истома», потому что пуще всего Феодосья боялась, что Божья десница в наказание ей, грешнице поганой, обрушится на близких и дорогих людей: новорожденного племянника, мать, братика или любимого мужа.

— Господи! Братня Мария только разродилась, а я в ту же ночь грешить принялась! Господи, вырви мне глаза, напусти на меня бешеных псов, наведи мор, только браточадо Любимушку не торогай! — качаясь на одре из стороны в сторону, подвывала Феодосья.

Но затем, как это бывает, не то что с легковесной Феодосьей, а с самым тяжелым неповоротливым колоколом, чувства ея, уже не выдерживая лавины обвинений и укоров, столь же стремительно отливали к другому берегу и принимали вид нежный, плескалися со взволнованной радостью и желанной прохладой.

— Нищему не подай, а солдату дай! — привела Феодосья аргумент грозному Боженьке. — А скомороху разве легче воина? Так же живет под открытым небом, в любой миг терзаемый диким зверем! Ест толокно с ледяной водой, лакомится горькой можжевеловой ягодой, грызет хвою… И скитается по чужим краям по воле Божьей. Разве грех был дать радость Истоме, что всю жизнь принимал одне лишь страдания? Али Юде теплобокому мое жаление было б нужнее? Юде, что как сыр в масле катается, значит, девство, а гонимому юдолью Истоме — клеймо и ночлег в снегу?!

Собственные доводы убеждали было ея в невеликости содеянного. Но еще через миг Феодосья вновь принималась причитать о своем грехе. Именно в этот час втиснулась к ней в горницу повитуха Матрена.

— Проспала заутреню? — клекотала Матрена. — Мы уж с Василисой и будить не стали, наволновалась, небось, пока Мария рожала? Сами, двоицей, сходили в церковь да призвали отца Логгина посетить Марию с младенцем Любимом, бо ей, роженице нечистой, сорок дней теперь в храм Божий нельзя.

Матрена баяла, на ходу приводя в порядок горницу. Сундуком отставив зад, одергала половики, покряхтев, взлезла за лампадой и подлила масла, вновь ея затеплив. Оттащила заволоку с окна.

Наконец она повернулась к Феодосье.

— А ты чего бруснелая эдакая, как веником банным тебя по роже отхлестали? Чего забагрянилась-то? Уж не заболела ли?

— Безстыдие аз совершила, — вдруг торопливо промолвила Феодосья.

— Какое безстыдие? Али портища у тебя длятся? Так то не грех. Сейчас рубаху отмоем, перину отполощем…

— Нет, не крови у меня. Нет уж ничего.

— А с первыми нечистотами так и бывает. Другой раз через месяц будут. Месяц на убыли был, так жди, когда сызнова убывать будет. Значит, со дня на день нечистая и будешь.

Бормоча и размышляя о своем, Матрена тут же позабыла про слова Феодосьи и, бая скорее из удовольствия поговорить, перешла к другому вопросу — состоянию чадца Любимушки.

— Доил уж доилицу, спит сейчас. Ни пискнул ни разу! Хороший парень! Тьфу-тьфу, чтоб не оговорить! С гуся вода, с Любима — хвороба! Спаси его и сохрани, Господи. Сей час его особо оберегать надобно. Сей час, пока Любимушка не крещен, бес так и норовит подобраться. Уж мы с Василисой и не спали толком, а сразу утром — в церковь! К отцу Логгину зашли, доложились, потом в Спасо-Суморин собор поехали. Едем, да в потемках вдруг как вой да шум адский на нас обрушился! Мы так и повалились в санях! Кресты целуем, в голос молимся! А Ванька лошадь подхлестнул да нам кричит, мол, не бойтесь, хозяйки дорогие, это скоморохи поганые своим обозом из города выезжают, медведей на цепях волокут, жен венчанных и невенчанных тащат! Сей час последняя ихняя говняная повозка завернет на тракт, и мы тогда проедем. А и слава тебе, молвим мы с Василисой, Господи! Домна со двора, и говна за ней. Один грех от ихних скоморошьих позоров! Нет, все ж — таки занедужила ты, Феодосья, рожа аж пятнами!