Леонид Треер - Круглый счастливчик Страница 23

Снимаю туфли. Итальянские.

Он (раздраженно):

— Я ведь могу и обидеться, парень!

— Это ваше право.

Нервный патологический смешок, резкий удар в челюсть.

Падаю, встаю.

Логично. Рефлекторный садизм. Хорошо бы предложить ему Миннесотскую Многофазную Анкету. Впрочем, и так все ясно…

Снимаю брюки.

— Кончай стриптиз и одевайся, идиот!

Это интересно, но не ново. Комплекс кошки, играющей с мышью перед тем, как ее съесть. Глобальное превосходство…

— Извините, но мне не хотелось бы снимать белье.

— За кого ты меня принимаешь?

На лице гримаса. Явно раздражен. Возможна бурная реакция, эксцессы…

Гашу полушуткой:

— Я принимаю вас за человека, испытывающего временные финансовые затруднения.

Задумывается. Вздыхает.

— Да, деньги бы мне не помешали…

— Вот видите! Здесь 32 рубля 53 копейки. Вещи можно отнести в комиссионный. Получается больше ста рублей. На первое время вам хватит…

— А ты как?

— Обо мне не беспокойся.

— Странно все это… Очень странно. Черт его знает… Неудобно как-то…

Элемент нерешительности. Вероятнее всего, мягкость матери успела окопаться в подсознании и изредка прорывается в сознание…

Успокаиваю его. Снимаю с себя рубашку, складываю в нее вещи. Связываю в узел.

Он уходит с узлом.

Интуиция меня не обманула.

Бегу в милицию…

КОНКРЕТНЫЙ СЛУЧАЙ

Странно все-таки устроен человек. Смешно смотреть, как некоторые усложняют себе жизнь, терзаются сомнениями и страхами.

Почему так получается? Потому, что люди толком не знают, чего они хотят. Вот вам конкретный случай.

Сняли Дьяконова, начальника нашего управления. Сотрудники, естественно, реагируют по-разному. Одни откровенно радуются, другие в трансе. Люди есть люди. Кому-то Дьяконов насолил, кого-то приголубил. Человек он энергичный, но грубый. Мне лично его уход был безразличен.

Через две недели, к нашему удивлению, Дьяконова восстановили. Картина изменилась: кто был в трансе — ожил, кто радовался — затосковал.

Подходит ко мне начальник нашего отдела Малявин, растерянный, впечатление такое, что сейчас заплачет.

— Ну, Ильин, — говорит, — теперь я пропал!

— Откуда, — спрашиваю, — такие упаднические настроения?

Рано или поздно Дьяконов узнает, с каким энтузиазмом я встретил его уход…

Мне даже смешно стало, когда я это услышал.

— Неужели, — говорю, — вы серьезно думаете, что Дьяконову так важно, что вы о нем думаете? У него и без этого забот хватает!

Малявин покачал головой.

— Молодой ты, Ильин. Наивный. Смотришь на мир через розовые очки. Дай бог, чтоб ты всегда оставался оптимистом.

Махнул рукой и пошел, сгорбившись. И жалко его и смешно. Умный человек, а из мухи слона делает!

Через несколько дней мне пришлось подписывать у Дьяконова одну бумагу. Настроение у него было неплохое, даже шутил. Я почему-то вспомнил страхи Малявина и рассмеялся.

— Представляете, — говорю, — Виктор Сергеевич, когда справедливость восторжествовала и вас вернули, Малявин чуть в обморок не упал.

— Это почему?

— Когда вы две недели отсутствовали, он радовался, а теперь решил, что вы будете сводить с ним счеты. Как будто, кроме этого, вам делать нечего!

Дьяконов усмехнулся и спросил:

— Многие радовались?

— Не так чтобы много, но было. Потейко, например, Долгополов, Сорокин, Принципер, Календов — да всех и не переберешь. Люди есть люди.

— А ты? — спросил Дьяконов.

— А что я? — говорю. — У каждого человека есть свои плюсы и свои минусы. Вас я принимаю таким, как вы есть.

Он опять усмехнулся.

— Ладно! — говорит. — Иди!

Через неделю подходит ко мне Малявин, лицо серое, какой-то постаревший, и сообщает:

— Дьяконов сегодня вызвал. Такой разнос устроил, что хоть увольняйся, пока не выгнали. А ты не верил…

— Подождите, — говорю, — за что вас ругали?

— Отдел плохо работает…

— А при чем тут сведение счетов?! Работаем мы ниже своих возможностей? Ниже! Можем работать лучше? Можем! Так что ругал он по существу…

Малявин поморщился:

— Неправда, самые ответственные задания всегда поручали нам! Просто этот Дикий Барин решил меня добить…

Ну, что ты будешь делать! Целый месяц изводит себя, а избавиться от навязчивой идеи не может. Вижу, если не принять мер, дело кончится плохо.

Пошел я к Дьяконову.

— Извините, Виктор Сергеевич, — говорю, — но Малявин сейчас в таком состоянии, что функции начальника отдела выполнять ему трудно. Он считает, что вы Дикий Барин и что вы решили свести с ним счеты. Так как причин для его беспокойства я не вижу, то прошу вас поговорить с Малявиным и развеять его страхи. Он ведь золотой человек, хотя и слабохарактерный.

Не знаю, о чем они говорили, но на другой день появилось два приказа. Один: освободить Малявина по состоянию здоровья от должности начальника отдела. Другой: назначить начальником отдела Ильина. То есть меня.

Встречаю я Малявина.

— Вот и все! — шепчет. — А ты не верил…

— Глупости — говорю. — Поправите здоровье, и вас снова назначат начальником!

— Счастливый ты, Гена, все тебе ясно…

И пошел по коридору.

Жаль мне его, ведь он до сих пор думает, что Дьяконов сводит с ним счеты.

ИСЦЕЛЕНИЕ ЛАРЕВА

Началось все с того, что однажды ночью Ларева затормошила жена.

— Григорий! — услышал он издалека ее тревожный голос. — Что с тобой, Гриша?

С трудом приоткрыв глаз, Ларев смотрел на супругу, пока не увидел при лунном свете ее испуганное лицо. Тогда он проснулся и недовольно спросил:

— Чего?

— Оскал у тебя был, Гриша, — волнуясь, сказала жена. — Мне даже жутко стало…

Ларев хотел было выругаться, но сдержался и, помолчав, произнес:

— Не дури, Римма!

Жена отвернулась к стене, затаив обиду. Григорий Петрович закрыл глаза, но тонкая паутина сна была безнадежно оборвана. Он стал думать обо всем понемногу…

Ночью, как известно, хороших мыслей ждать не приходится. Кажется человеку, что и живет он скверно, и в животе непорядок, и зарплата могла быть побольше — словом, лезет в голову, всякая всячина, о которой днем стыдно вспоминать.

Из памяти Григория Петровича почему-то вынырнул костюм, загубленный в ателье еще два года назад. Затем помаячила женщина, сидевшая вчера в автобусе напротив Ларева. Неожиданно возник скалящийся павиан из зоопарка, куда он недавно водил сына. И вдруг Григорий Петрович ясно вспомнил сон, разрушенный женой.

Снился ему Большой Человек из главка, пожелавший видеть лично его, Ларева. Когда он, Ларев, робея, приблизился, Большой Человек громко сказал: «За одного битого двух небитых дают!» и усмехнулся. Григорий Петрович на всякий случай осторожно улыбнулся, хотя ничего не понимал. Большой Человек говорил какие-то слова, но смысл их до Ларева не доходил. Он стоял и улыбался, пока супруга не растолкала его…

«Фу-ты… — огорченно подумал Ларев, — и какая только ерунда не снится!»

Остаток ночи прошел сумбурно.

Утром, после водных процедур, он взглянул в зеркало и успокоился: гладкое лицо было серьезным, глаза смотрели умно, немалый лоб, растущий быстро по причине выпадения волос, внушал доверие. Забыв про ночной эпизод, Ларев отправился на работу. Он служил в учреждении с длинным названием, оканчивающимся не то «цветметом», не то «черметом». Была у него группа в восемь человек и двести десять рублей в месяц.

Опустившись в кресло, он придвинул перекидной календарь и стал читать свои пометки — план на сегодня. Нервно дернулся телефон: звонил начальник отдела. Разговор занял не больше минуты. Григорий Петрович аккуратно положил трубку и вдруг обнаружил на своем лице улыбочку. Не беззаботную улыбку, идущую от полноты жизненных сил и хорошего настроения, а именно улыбочку, гримаску титулярного советника. Тотчас всплыл недавний сон. Ларев обозлился на себя и, чтобы снять напряжение, вызвал инженера Мочалова.

Запутавшийся в семейной жизни Мочалов посещал рабочее место нерегулярно, и Григорий Петрович постоянно устраивал экзекуцию.

— Мне надоело! — начал Ларев, когда инженер вошел в кабинет. — В конце концов, всему есть предел…

Он взглянул на служащего и осекся.

По унылой физиономии Мочалова, чем-то похожего на Пьеро, блуждало жалкое подобие улыбки.

— Я понимаю… — кивал инженер, — я все понимаю, Григорий Петрович… обстоятельства… последний раз…

— Идите, — сказал Ларев, не желая видеть унизительную игру мышц.

«Неужели и я так? — размышлял он, оставшись один. — Где оно, самоуважение? Где человеческое достоинство?»

До самого обеда он вспоминал случаи, когда ему приходилось поддакивать и фальшивить, потом задумчиво вывел на бумаге «Человек — это звучит гордо» и ушел в столовую…