Юлий Крелин - Притча о пощечине Страница 23

Олег Миронович сидел на один ряд впереди.

— Напрасно вы сели перед проходом. Лучше сдвинуться. Еще дернет, и вас вынесет вперед. Описаны случаи в хирургической печати.

— Ну и что? Пора и полетать. Зато ходить по автобусу могу. Хочу — пошел к кому-нибудь. Захотел — вернулся назад. Никого не задеваю. Здесь у меня больше степеней свободы.

Включился в дискуссию и сидевший неподалеку Всеволод Маркович:

— Здесь все ваши свободы ограничены узким проходом длиною в четыре-пять метров.

— А вам, чтобы выйти даже в это ограниченное пространство свободы, оторвавшись от окна, надо, во-первых, каждый раз просить выпустить вас. Во-вторых, будете бояться, что столь прекрасное место у окна тотчас займут, пока вы гуляете по этой свободе, а просить соседа сдвинуться обратно будет неудобно. В общем, у имущего много проблем и дальше он от свободы. Много неудобного…

— Мне, Евгений Максимович, никогда ничего не бывает неудобно, если это не непорядочно.

— Дело точки зрения. Останемся при своих мечтах. — Евгений Максимович засмеялся, как бы завершая первые разминочные остроты предстоящего веселого путешествия.

Всеволод Маркович неожиданно посмотрел на смеющегося начальника таким взглядом, словно начальником был он. Кто-то спросил:

— А вы, Евгений Максимович, раньше бывали в пушкинских местах?

— Раза три.

Евгений Максимович поглядел на Тоню, потом склонился к Вике и шепнул:

— Мы-то с тобой действительно бывали уже, места только занимаем. Надо было Виктора с ними отправить. Попросили бы ребят. Они бы присмотрели.

Вика продолжала молча глядеть на мелькающие дома и никак не реагировала на его слова.

— Евгений Максимович, а гостиница там большая?

— Я, Тонечка, был там очень много лет назад. За это время могли понастроить бог знает что.

— Даже если будут строить так же быстро, как у нас идет ремонт?..

Евгений Максимович повернулся к сыну.

— Вить, видишь — конец городу, выезжаем на необъятные просторы.

Виктор не шибко заинтересовался столь экстраординарным сообщением — он уже десятки раз покидал пределы своего города, десятки раз бывал на этих необъятных просторах, потому не видал ничего чрезвычайного ни в городских рубежах, ни в окружающих просторах, как и все его сверстники — да, пожалуй, и сверстники его отца — в пору своего детства. Наверное, не скажешь того же о дедах, не говоря уже о современниках Пушкина. Впрочем, даже в детстве отца эти нынешние городские рубежи были еще просторами, а сто пятьдесят лет назад…

По-видимому, Евгений Максимович душой отлетел во времена Александра Сергеевича, когда выезд за пределы города для простого мальчишки был событием чрезвычайным. Да и то люди пушкинского окружения нередко ездили из города в поместье и назад.

Временами где-то впереди возникал словесный перебор и захлебывался, не доходя до последних рядов. Евгений Максимович прислушивался с тщанием добровольного фискала — ему постоянно чудилось почему-то, что затевались разговоры по поводу его поступка, будто люди вспоминали его странное поведение на товарищеском суде, который так и не состоялся. Он так сосредоточился, что, согласно законам физиологии, начал задремывать, и вполне возможно, что уже во сне в его озабоченном мозгу и возникали такие разговоры.

Да — его заботы. А у всех вокруг столько своих забот…

— Тонь, скажи, ты не знаешь, Петр Ильич переходит на другой объект?

— Понятия не имею, Евгений Максимович. — И отвернулась к окошку.

— Жень, у тебя что, других забот нет, кроме вашего постылого ремонта?! Лучше б с Витей о Пушкине поговорил. Подготовь его.

— Да что Пушкин, Пушкин… Приедет — узнает, расскажут без меня. Мы ж не только в музей — мы на природу едем.

— А что ты, пап, можешь про природу рассказать? Я все знаю.

— Маленький, а уже такой самодовольный индюк. — Вика запустила машину, включила их, своих мужчин, и отвернулась к окну: мол, я свое дело сделала, мол, задачу свою исполнила, мол, мы, женщины, даем миру первотолчок, а уж деталями занимайтесь вы. Что-то в этом духе вещала ее полуотвернувшаяся спина.

— Ну, сынок, не горячись. Что, например, ты знаешь о… — Евгений Максимыч повертел головой, как бы ища предмет для дискуссии, и действительно, уткнувшись взглядом в бьющуюся о стекло муху, быстро и радостно завершил вопрос: — …о насекомых?

— Что? Все! Их много, они маленькие. Ползают, летают, жужжат… кусаются…

— Ну да! Жужжат! А вот и не жужжат. Клопы жужжат?

— Не жужжат, так кусают.

— А тараканы не жужжат и не кусают.

— Хрустят под ногами.

— Фу, гадость! — Вика, оказывается, все же слушала. — Аж дрожь пробирает…

— А муравьи, мам, не хрустят.

— Зато они кусают. Съесть могут. Брр…

— Кого?

— Да хоть человека.

— Ну ты, мам, даешь! Львы, что ли? — Виктор захохотал с видом превосходства то ли над глупыми женщинами, то ли над несмышленышами родителями. Рано начинает проявляться высокомерие сменяющего поколения и мужского верхоглядства. И правильно: пока еще до мудрости, хотя бы возрастной, доберется.

Пришлось вступить со своей басовой разъяснительной партией отцу:

— Казнь была такая у некоторых народов, обществ, вообще у недоразвитых, почитающих убийство в любом виде. Считающих убиение в иных случаях средством прогресса…

— Не понял, папа.

— Казнь. Понял? Казнь такая. Обмажут человека медом или вареньем, свяжут — и на муравейник. Те и съедят.

— Перестань, Жень, играть ужасами. — Умерь воображение свое.

Мальчик замолчал и, по-видимому, стал раздумывать, а может, тоже воображать и переваривать услышанное.

— А у каких народов, Евгений Максимович? — Тоня не выдержала и вмешалась в семейный разговор.

— У любых дикарей, вне зависимости от уровня их цивилизации.

— А сколько времени им надо, чтобы съесть человека?

— Да они миллиардами накинутся и… Быстро.

— Их и миллиона в муравейнике не наберется. — Виктор поддерживает свое мужское достоинство. Думает, этого можно добиться знанием и скепсисом.

— Да ты знаешь, сынок, когда идет переселение, термитов, например… Знаешь, что такое термиты?

— Ну, — расхожим восклицанием ответил мальчик.

— Что это? Извините, Евгений Максимович, что вмешиваюсь. Можно? Я не знаю, что это?

Вика решила показать этой инопланетянке ее место и свои знания:

— Вид больших муравьев.

— Ну так вот, когда термиты перемещаются куда-то, в другой район, от голода ли, еще от чего-то, они собираются из всех в округе своих городов-термитников и двигаются могучей, широкой рекой. Их тогда миллиарды миллиардов. И все уничтожают на своем пути. Голая местность остается. Все бегут: и люди, и звери.

— Надо же! — Тоня чуть придвинулась. — И людей?!

— Если не убегут. И слона могут, и дома, поля — всё.

— Вот ведь какие. А я к ним хорошо относилась. Трудолюбивые, все говорят.

— Ну, ну. «Попрыгунья стрекоза лето целое пропела…» — Вика решила, что она очень тонко продолжила свою игру, и еще раз обозначила место этой беспрерывно возникающей около них женщины.

— Точно! — простодушно… наверное, простодушно согласилась Тоня. — Трудолюбивые.

— Вот и едят все подряд, трудясь и таща в дом к себе.

— Пап, они ведь прямо цепочкой, один за другим идут, да?

— Да, Евгений Максимович, и я видала. Тащат, тащат!

— Несуны! — рассмеялась Вика.

— А ты знаешь, Вить, что они все там, в муравейнике, разделены по функциям?

— Как разделены? — одними словами, но с разными интонациями спросили и Виктор и Тоня.

— А вот так. Их муравейник — как город, как государство. Среди них есть солдаты, рабы, строители. И все зависимы друг от друга. Солдат не может уничтожить раба — тот создает условия для работы, а другой — первому для жизни. У них как-то и система питания общая.

— Столовая? — засмеялся Виктор.

— Как-то раб съест и подготовит пищу солдату. Солдат без раба съесть не сумеет…

— Фу, гадость какая! — с Викиной интонацией фыркнула Тоня, доказывая их женскую общность.

— Ничего не гадость. Солдат и помогает строителю, и за порядком следит, он его не третирует, не травмирует… — Евгений Максимович замолчал и настороженно посмотрел на Тоню.

И Тоня молчит. Ждет. Евгений Максимович перевел взгляд вперед, стал смотреть на бегущую им навстречу дорогу.

— Ну, пап, ну? Как? Что дальше?

— Что дальше? Все. Видишь, ничего не знаешь о насекомых. И книг у нас полно. Читай. Нечего узнавать с чужого голоса.

Он забыл, что нынешнее поколение много узнает с чужого голоса. Старое поколение воспитывалось книгами, сегодня — телевизорами. И думают, наверное, зрительными образами, словно дикари. Впрочем, маловероятно, что Евгений Максимович думал об этом сейчас, когда неосторожные насекомые вновь напомнили ему о травмировании строителей. Такова жизнь — о чем ни заговоришь, все приводит к мыслям о сегодняшней заботе. Как больное место у человека — как ни бережешься, а обязательно именно его заденешь.