Джон Шемякин - Дикий барин в диком поле (сборник) Страница 24

Холера

Самой удачной шуткой Иннокентия Сергеевича Федюнина была шутка в поезде Москва – Самара. В 1992 году.

С той легендарной поры Иннокентий Сергеевич нашутил очень много. Но по моему завистливому мнению, уровень «Шутка – 92» ещё не достигнут, хотя и жертвы уже были, и крики, и вытянувшиеся лица друзей, и хриплый крик моего попугая: «Прекратите! Прекратите!»

В 1992 году Иннокентий Сергеевич работал следователем. Он вёл очень важные дела. Потому что был молод, полон сил и амбиций, и здоровый был до умоисступления. Он и сейчас очень крепок, наш старина Розенбом, а тогда просто ужас наводил. Моя голова, например, помещалась в его ладонях без остатка.

Он иногда отрабатывал на мне следственные действия. Поэтому у меня левое ухо больше правого немного и нос сломан в двух местах, а у Иннокентия Сергеевича на память от наших весёлых стартов сломанный палец имеется и залеченная травма колена.

Перед дождём и палец, и колено у Кеши начинают болеть. Он, со значением глядя на меня, их потирает. Глаза его при этом на секунду вспыхивают прежними адовыми искорками, но телесная обильность и сытое житьё уже не дают ему возможности, как прежде, с рыком броситься на меня, сидящего через стол напротив.

И вот возвращаемся мы из Москвы в Самару. На очень хорошем фирменном поезде. В купе натоплено до состояния обморока. Натоплено, надышано копченой колбасой, курами и яйцами, окна в запотелых потёках, понизу стелется запах чехони, чуть поверх носочная гамма, негромкая такая, отдушкой, выше носочной темы – прослойка запаха табачка из сортира, угольком попахивает уютным, поверх композиции наши красные лица как бы выныривают, и вот тут уж запах водочки и пива в перегарной форме. Хорошее купе.

У соседей так же мило. Но там, у соседей, ещё женщины ехали, поэтому традиционное созвучие ароматов дополняет цветочный освежитель, лак для волос, дезодорант – подъезжаем ведь к Самаре, надо соответствовать.

Короче, не вагон, а окопы под Верденом.

В Москве Кеша купил себе двухкассетный магнитофон, чтобы записывать в перерывах между прослушиванием «Депеш Мод» признательные показания.

Всю дорогу Кеша с магнитофоном забавлялся. Запишет какую-то свою мысль. Или споёт чего. Послушает. Понимает, что во втором куплете слажал. Записывает песнь ещё раз. Послушает. Понимает, что во втором куплете слажал… И так до Рузаевки примерно.

Уснул я уж не помню как, но крепко, огорчённо в полудрёме выговаривая проводнице за женскую её черствость. А Кеша всё с магнитофоном забавлялся, судя по всему.

И вот подъезжаем мы к Самаре. Сызрань проехали. Я из туалета в перчатках выхожу зимних. Я же поклонник гигиены. Пытаюсь руками в зимних перчатках что-то там на себе застегнуть дополнительно. Но вагон мотает, а утро тогда для меня было недобрым. Не очень выходило пуговицы застёгивать в зимних перчатках. Но я не сдаюсь и всё пробую, упершись головой в стену вагона, поёрзывая по половику ботами.

И тут на весь вагон раздаётся такой механический голос с дребезжинкой, как в фильмах про войну: «Граждане пассажиры! Просьба по прибытии на станцию Самара не покидать вагонов до приезда «скорой помощи»! В Самаре – ХОЛЕРА! Проводникам составить списки родственников пассажиров своих вагонов! Повторяем. В Самаре холера…»

И хрипение такое, как в бункере, когда дверь закручивают на винты под ор детей и выстрелы охраны.

Я ухо подёргал. Которое у меня побольше. А объявление повторяется. И доносится всё это из репродукторов купейных. По всему вагону. И в тамбуре слышно. Проводница, белая, как некогда её простыни, на ощупь выходит из своего закутка. Рожи пассажиров из всех дверей высовываются. Я в зимних перчатках вспоминаю, что на мне тренировочные штаны и пуговицы я зря на них пытаюсь застегнуть. Не могу вспомнить имена родственников для списка. Глазго, там вроде сёстры, да, блин, какой Глазго, мама в Стокгольме, бабушка… бабушка в Самаре! А там холера. Называть бабушку или нет?..

Жена! У меня же жена! И первая ещё жена! И следующая жена, выходит, тоже в Самаре! Так ведь я совсем-совсем без жён останусь… Если вспомню для списка.

И видно по всему, что у многих пассажиров нет веры в добрую силу карательной эпидемиологии.

Вот реально, честно, на три минуты погрузился в реалии Гражданской войны. Всем нутром, загривком почувствовал, что вот так живёшь-живёшь, и бац, Петроград, Киев, железная дорога, Одесса, тиф, холера, смерть в чумном бараке в пенсне на заострившемся носу. И так жить захотелось, и чтобы все живы были. Так захотелось! И запахи эти жуткие, и рожи эти гнусные – всё таким хорошим показалось, настоящим, почти родным. Хорошим. Спросите у меня, что такое катарсис – вот для меня это был он.

Потом волшебство развеялось. Выяснилось, что ранее Кеша со своим удостоверением пошёл поправить здоровье. Из знания жизни следуя, магнитофон с собой прихватил и подружился с вагоном-рестораном. Поправившись и подружившись, Кеша зашёл в служебное помещение и убедил начсостав поезда, что вот эту запись надо прокрутить три раза, что это специальный сигнал для специальной группы.

Много он там чего наплёл. Но как не поверить старшему лейтенанту с двухкассетником и в кожаной куртке?

Выходили на перрон счастливые. Жадно нюхали незаразный воздух, щурились на снег, растирали рожи. Кеша благоразумно сошёл первым и из соседнего вагона, целовал ещё бригадира поезда, утырок, обещал зайти в гости. Уверен, что впрямь заходил он к ней потом в гости. Он такой, да.

Итог: Кеша получил выговор, а я – катарсис и урок любви к жизни во всех её проявлениях.

Проповедь

– Нет, мы тебе его не вернём, нет. Он наш уже, понимаешь?! Если будем возвращать, то не тебе, частями и за огроменные деньги. Федюнина нам хватит надолго. Мы подманили его жмыхом и твоим равнодушием. Злобой твоей и отказом от того, что я сейчас не могу при детях назвать конкретнее, – говорил я утром девушке Иннокентия, стоя на крыльце своего зоопарка. – Дети, идите в дом, тётя сейчас поднимется из снега.

Уходи, не рви нам сердце. Федюнин заперт, мы его успокоим подготовленным на вечер показом перспектив холостой жизни. Держи вот шарик тебе. Он для тебя пока просто подарок, но станет скоро лучшим другом. Он из стекла, внутри символический снег. Волшебство, правда? Потряси. Видишь? Волшебство…

Вот так и тряси его по вечерам в стылой постельке. Вглядывайся в магический шар. Видишь внутри его, как я-лилипут волоку миниатюрного Федюнина к крошечным ликующим проституткам? А они скачут вприсядку, предвкушая? А?! Видишь уже, да?!

И это только начало. Скоро ты увидишь в мерцании шара, как мы едем с твоим, теперь уже бывшим, Кешей в жаркие страны с чемоданчиками и набором бус. «Как томно мне, несите брют в фужерах!» – нежно стонет Иннокентий Сергеевич в салоне бизнес-класса солистке одной из популярных ВИА. Далее пальмы, липкие волны, лимбо, залитые вином смокинги, растраты накоплений, употребления и белые рубашки на золотом песке.

А ты дома, конечно. Ты ведь дом хотела? Вот. Счета за дом, свет, газ, помирающие страусы из вашего страусиного концлагеря, трактористы, ветеринары, налоговая и прочие уездные шишиги станут для тебя и досугом, и источником бед.

И только через год или два, когда ты, измождённая и оборванная, постучишься ко мне в дверь, я позволю тебе, бесноватой нищенке, увидеть нашего холёного орла. Издали и за деньги. Или что ты там мне принесёшь в своей кошёлке? Яйца, репу, «Ролтон»… Я пока не знаю, что ты будешь торопливо глодать у себя в темноте и паутине, к чему ты там привыкнешь.

Иди давай. Шарик отдал. Думай. Копи.

Мудрота

Я могу спать несколько суток подряд. На третьи сутки спанья я устаю спать и засыпаю уже от усталости.

Ещё я засыпаю от неизбежных рассуждений Иннокентия Сергеевича.

Рассуждения Иннокентия Сергеевича – это жанр особой силы. Ничто обычно не предвещает бури. Вот И.С.Ф. (к.ю.н.) сидит спокойно и, по обыкновению, радостно закусывает выпитое с грустью. По бокам его сидим мы с Б-чем и ничего не подозреваем.

И внезапно!

– А по-моему, учить можно только детей, исправлять только молодёжь, только с ровесниками можно бороться, старость можно только уважать. А мёртвых – что делать с мёртвым? Мёртвых нужно лишь прощать. Зачем учить того, кого исправит только прощение? А?! Зачем бороться с теми, кто достоин уважения? И прощать тех, кого можешь побороть?!

Всё это застаёт нас с Б-чем врасплох. Я втягиваю голову в плечи, Б-ч, напротив, вытягивает шею и оглядывается с тревогой по сторонам.

– Не мсти детям, не учи ровесников, не спорь со старшими, не прощай равных!

Тут в голове у Иннокентия канал, по которому в наш мир рвётся чей-то сверженный бог, закрывается, и он со вздохом начинает догрызать бараньи рёбра. Не меняя выражения лица.

Чего нельзя сказать о нас.

– Как бы нам изловчиться, Иннокентий, и начать тебя продавать? – спрашиваем мы у Федюнина. – Ты же идеальный носитель дорогостоящей пурги, фактически бриллиантовой пыли! – кричим мы ему, пытаясь приподнять его красивое массивное тело, обмякшее в углу. – Пойдём с нами, ты дашь нам смыслы, которые мы сможем заворачивать и впаривать людям!