Валерий Смирнов - Как на Дерибасовской угол Ришельевской Страница 25

За полгода энергичной деятельности — от призыва до призыва — Моргунов с генералом Капоном и его экономкой Майкой произвели на свет больше психов, чем это сделала богатая на такие явления одесская природа. А врачи со Слободки грызли локти в недоумении: что за конкуренты объявились у них в этом городе? Потому что наивно полагали, будто только они умеют за бабки лечить от ношения кирзовых сапог и неуставных отношений. И начинают нервничать, с понтом собственные клиенты, так как навалом бывает чего угодно, но только не денег.

А старому Капону это как раз плохо лезет в голову, потому что сколько можно быть генералом, когда бабки уже некуда девать? Так Капон настолько устал от этой армейский жизни, что переговорил с маршалом Моргуновым за отставку. Моргунов же не те психи, которых наштамповал за последние месяцы, он понимает: рядовой должен служить из-под палки, а генерал — это совсем другой пациент. Тем более, такой генерал, как Капон, который вместо капитуляции может устроить последний парад под лозунгом «Погибаю, но не сдаюсь», И в конце концов, кто даст гарантию, что у него нет военного предчувствия атаки противника на их веселую жизнь?

Так что Моргунов прерывает свою гуманную деятельность по призывникам, тем более, что ему тоже не очень нравится консервировать бумажки под названием деньги, а Капон без сожаления расстается с генеральским мундиром и табличкой на двери, но только не с экономкой Майкой, которая уже вполне сходит за гранд-мадаму. Потому что с ее помощью Капон решает вернуться к профессии честного спорщика.

И Майка Пилипчук начинает околачиваться на вернисажах, премьерах и прочей ерунде, будто в этом понимает столько, сколько публика, которая слетается на запах советского творчества. И заводит знакомства при помощи своей фигуры и внешности с разными людьми, за которых Капону имеет смысл снова спорить. В том числе она спуталась с самым популярным писателем Одессы Сергеем Гончаренко.

Сергей Гончаренко был таки-да нашим самым популярным писателем, а та полова, которой он поганил бумагу, попадала до людей только вместе с нагрузкой из Флобера или Достоевского. Он мастерски владел манерой соцреализма и регулярно кропал такую херню, что ее наотрез стонали читать в лите.

Гончаренко часто околачивался за границей, откуда постоянно привозил добро у раздутых чемоданах, и записи встреч в тощем, блокноте. А потом по-быстрому шворкал очередной вклад в советскую литературу и тащил его в издательство «Фонарь». Как профессионал высокого класса Гончаренко с одинаковым отвращением катал книжки за мир и дружбу, рабочих и колхозников, а также персональные воспоминания о выдающихся мастерах культуры собственного пошиба.

И вот как-то этот писатель проходит через таможню после того, как три недели околачивался у одной поганой капиталистической стране, которая до того гниет, что от нее до сих пор воняет на наших улицах. Ну и натурально лепит за месяц очередной шедевр литературы имени Черненко с его дефективной контрпропагандой, а потом с ходу волочит рукопись в этот самый «Фонарь».

Так республиканское издательство «Фонарь» только в такой дребедени и нуждается. Потому что все свои тематические планы посвящает исключительно очередному съезду партии. Гончаренко без дежурных комплиментов редакторов и так знает, что его новый шедевр — это как раз то, чего нужно партии и больше никому. Поэтому он не стал дожидаться, пока освободится главный фонарный редактор товарищ Советский, и буром прет мимо его секретарши прямо до кабинета.

А там Советский воспитывает редактора, который притащил ему какую-то дрянь за декабристов. Ну, может и не дрянь, но за декабристов точно. А разве в рукописи написано, что эти самые Волконские недобитки поперлись на Сенатскую площадь под влиянием идей марксизма-ленинизма? Ни хера подобного. Поэтому Советский вытащил свой цитатник и с удовольствием напомнил редактору — Владимир Ильич брякнул в свое время: эти декабристы были страшно далеки от народа. А круг их интересов был до того узким, что колхозы в него не вписывались. И с таким союзником Советский легко погасил порыв редактора напечатать эту книжку. Потому что главный редактор твердо знал — с работы могут снять только, если напечатаешь что-то путное. И наиважнейшей своей задачей считал запрещать все произведения, в которых не было ссылок на Ленина и Брежнева с их съездами. А самым большим подвигом в своей литературной жизни Советский считал те еще похороны, которые он устроил рукописи Жванецкого.

Так Гончаренко сидит и слушает херню, которую лепит из себя Советский словами вождя революции на голову бедного редактора с его декабристами. А сам себе думает: вот если б Владимир Ильич накатал что-то вроде «Декабристы — молодцы, хоть не обрезаны концы», так Советский бы каждый год за них книжки выпускал. Особенно, если бы еще один уже покойный Ильич вспомнил, что видел какого-то там декабриста под Новороссийском. Но если Брежневу, а тем более пока живому Черненко не надо этих декабристов, так на хер они сдались Советскому и такому же читателю?

Редактор с уже похороненной рукописью вылетает за дверь вместе с ценным указанием накатать отзыв о слабости этого литературного произведения, издание которого навсегда бы опозорило политически грамотный «Фонарь», а Гончаренко кидает свой бестселлер Советскому на стол и тот уже по одному заглавию видит, что это литература повышенного для него спроса. И такую книгу надо издавать массовым тиражом, этак экземпляров тыщи три, со скоростью присвоения Черненко очередной геройской звезды на впалую грудь.

Естественным образом, редактора с рецензентами катают отзыв за новый блистательный вклад Гончаренко в дело воспитания советского человека, а наш писатель с отвращением смотрит на окружающую его жизнь, вспоминая гримасы мира капитала. И только Майка Пилипчук пару раз в неделю делает максимум от нее зависящего, чтобы писатель окончательно не пал духом и понимал: не все в нашей жизни так погано, как ему видится.

Книжка была уже набрана, как оказалось, что рукопись читали не только товарищи из «Фонаря». Тем более, Гончаренко на свою голову опубликовал в газете из нее те куски, где наиболее ярко проявился хищный оскал мира капитала. А после этой статьи продажные писаки из желтой забугорной прессы, которые, оказывается, не только лижут пятки Уолл-стриту, но и читают советскую периодику, стали мазать нашего прогрессивного писателя черной краской.

А что, Гончаренко когда-то писал неправду? Ни разу не писал. В той самой загнивающей стране он с местным ком-партийным товарищем-судовладельцем хорошо поддал в его персональном бассейне, а потом эта пара выползла на улицу. И что они видят? Они видят толпу, которая идет с нарисованными лозунгами. Так наш писатель по-английски понимает только слово «виски» и в упор не может догнать, чего там накарябано на плакатах этих борцов за права. Он спрашивает зарубежного кореша: какого хотят эти люди? А тот ему в меру знания русского языка и пальцев лепит, что они хотят свободы. Так наш прогрессивный писатель становится впереди этой демонстрации и прет воевать за лучшую долю простых людей в мире повальной эксплуатации. О чем честно накатал в своей книжке.

А эти паскуды из-за бугра помещают в своей желтой, как мировой сионизм, прессе не только статью за нашего писателя, но и его фотографию во главе той демонстрации. И поясняют, что даже популярный советский писатель и то посчитал западло не выступить на стороне сексуальных меньшинств, которым не хватает этой самой свободы. Правда, в своих мемуарах он почему-то указывает, что шел впереди заграничного пролетариата, стонущего в тисках эксплуататоров, а не гомиков, педиков и прочих лесбиек, как это видно по снимку и плакатам. И кроме того, Гончаренко зачем-то написал, что в их родном городе еще больше безработных, чем жителей. Если бы не этот злобный выпад буржуазной продажной прессы, наш читатель получил бы очередной литературный шедевр. А так набранную книжку рассыпали, и редактор Советский начал разговаривать с популярным писателем так, будто он был декабристом и пер не впереди демонстрации за свободу, а прямо на Сенатскую площадь со своими узкими интересами. Майка Пилипчук стала единственным человеком, который в меру способностей делал все, чтобы популярный писатель находил утешение если не в литературе, так хотя бы в поговорке «Хороший тухис — это тоже нахис». Хотя у нее самой неожиданно начались неприятности.

Майке Пилипчук с детства вдалбливали в голову, что советского человека должна украшать не модная одежда, а природная скромность. Так Майка еще молодая и этого никак понять не хочет. Она выпрыгнула из шкуры утки в позу белого лебедя и не знает, чего бы еще нацепить на свои пальцы и задницу. И вместо трамвая нагло едет на новеньких «Жигулях», будто она не скромная экономка генерала в отставке Капона, а военкоматовский деятель. Она вышивает с Гончаренко по таким хатам, что после ее рассказов у Спорщика челюсть от возбуждения скачет, как кастаньета между носом и кадыком, и бешеным огнем горит вставной глаз. Хотя он никуда пока не торопится. А Майка меняет наряды с той же скоростью, что ее бывший партнер Моргунов кабаки и девушек. А о чем это может говорить? Только о том, что одним людям сразу становится очень плохо, если другим делается хорошо. И на третий день после того, как Майка стала приезжать к себе на хату у собственной машине, ее тут же вызвали в тот самый кабинет, где в свое время будущий генерал Капон божился за то, что не видел никакой старинной бижутерии из ментовской коллекции.