Самуил Шатров - Нейлоновая шубка Страница 25

КЛУБ ИМ. 1 МАЯ

Только два дня.

Грандиозное эстрадно-цирковое представление в 2-х отделениях

БУДЕМ ЗНАКОМЫ!

ИННОКЕНТИЙ ЛОШАТНИКОВ.

Фельетон. Пародия. Реприза. Куплет.

СВАДЬБА ГЛУХОНЕМЫХ.

Мимическая сценка с музыкой.

«ТАМЕРЛАН!»

Медведь-гигант с Гималаев под управлением Лаврушайтиса.

ЧУДО-БОГАТЫРЬ ИВАН БУБНОВ!

Рекордный мост. Пляска гирь. Полуторка на груди. Разбитие железобетонных блоков.

ЛЮБИМЦЫ ПУБЛИКИ

БЛИЗНЕЦЫ САТИРИКИ

ЖОРА И ВИТОЛЬД ДЕРИБАС!

Ах, зачем нам Кукарача! Ковбойская канитель. У них на авеню. Показ и разоблачение рок-н-ролла.

а также

критические частушки:

«Две веселые подружки

Вам сейчас споют частушки

И коснутся между тем

Здесь различных местных тем».

Начало в 7 часов вечера. Принимаются коллективные заявки.

Хольман прочел афишу и пошел по улице, обсаженной тополями. За могучей тополиной оградой прятались опрятные стандартные домики. Пейзаж был не для его газеты. Хольман в сердцах закрыл объектив фотоаппарата.

На площади перед правлением колхоза стояли элегантные грузовички Кутаисского завода, а у коновязи — несколько мотоциклов и мотороллер «Вятка». У столба под репродуктором сидел Паша Семиреков. Он слушал музыку, вытянув журавлиную шею. Хольман быстро изготовился и щелкнул аппаратом. «Неплохой сюжетик», — подумал он и на ходу сочинил подпись: «Обнищавший, задавленный советский колхозник не в состоянии приобрести радиоприемник из-за непомерного радионалога. Он вынужден слушать радио, сидя на улице».

Хольман зашел в несколько домов. Долго беседовал с колхозниками. Беседы не принесли ему профессиональной радости, местные аборигены показались ему в высшей степени ограниченными людьми. Никто из них не мечтал о свободном предпринимательстве, многопартийной парламентской системе, хуторах, мажоритарных выборах, ковбойских фильмах, акционерных обществах на паях, жевательной резинке и абстрактном искусстве. Из аборигенов нельзя было выжать мало-мальски приличной цитаты.

Хольман огорчился. Нет, ему определенно не везет. Он отыскал столовую. Заказал графинчик перцовки и порцию свиного шашлыка.

Напротив, за столиком, забитым пустыми пивными бутылками, сидел мордастый, начиненный здоровьем и пивом молодец. Перед ним стояла сковородка с яичницей. Хольман машинально подсчитал: восемь яиц!

Детина нацедил в пивную кружку водки и разбавил се пивом. Затем на его лице появилось выражение веселого ужаса и он залпом выпил содержимое. Детина с треском поставил граненую кружку, забил под столом копытом и замотал кудряво-плешивой головой, посаженной на шею штангиста-тяжеловеса.

— Бррр, берет окаянная! — молвил детина, отрубая от яичницы здоровенный кусок.

Хольман с некоторым трепетом наблюдал за завтраком своего соседа. За каких-нибудь полчаса он дважды повторял порцию шнапса. Глаза у него стали красные, словно по ним мазанули бычьей кровью.

— Ты чего уставился, глиста? — не соблюдая протокола, спросил детина.

— Мне… ничего, — поспешил заверить Хольман.

— «Ничего, ни-че-го»! Ездют тут всякие с портфелями!

— Федя Акундин! Не приставай к человеку! — крикнула буфетчица.

— Брысь! — огрызнулся Федя и, повернувшись к Хольману, продолжал: — Уполномоченный, говоришь? Набил портфель портянками и разъезжаешь? А работать за тебя будет Федя Акундин? У Феди холка крепкая! Он повезет. А ты будешь портфелем махать?

Акундин снова плеснул водки в граненую кружку, долил пиво и залпом выпил гремучую смесь. Разоблачительная сущность тирады Акундина, произнесенная заплетающимся языком, не дошла до Хольмана. Корреспондент спросил с любезной улыбкой:

— Извиняйте меня, что вы пьете? Это есть русский коктейль?

— Ты мне зубы не заговаривай! — наваливаясь грудью на стол, сказал Акундин. — Ты толком отвечай: сколько гребешь, глиста?

— Как я должен понимать слово «гребешь» и слово «глиста»? — по-прежнему улыбаясь, спросил Хольман. — Я никогда не учил такой слова.

— Вот сволочь, ханурик, придуривается, — возмутился Акундин. — Ну что ты скажешь! Ты зачем приехал, долгоносик? Небось к Коржу?

— Да, я есть гость Корж.

— Ну и дурак!

На этот раз Хольман понял.

— Зачем вы наносил мне оскорбление? Меня нельзя оскорблять! — с достоинством сказал он.

— Ах, как я напужался! В милицию меня сведешь? Портфелем ударишь? Эх ты, рахитик!.. Ну что Корж? Что вы носитесь с ним? Корж — ничего. Плюнуть и растереть! А про него в газетах пишут, в кино показывают, артисты песни складывают: тру-ля-ля, тру-ля-ля! Танцують!

Акундин оттянул кончиками пальцев галифе и, жеманясь, прошелся на цыпочках вокруг стола.

— Федя, перестань сейчас же! — крикнула буфетчица.

— А что ты со мной сделаешь? От милиционера вы сами отказались, а бригадмил на работе! — Он весело рассмеялся. — Понимаешь, невыгодно райотделу из-за одного Феди Акундина содержать здесь милиционера! Вот такая положения… Так как насчет Коржа? Что он из себя представляет? Па-ду-маешь, вырастил Яхонта, чемпиона-рекордиста. У меня самого кабанчик был. Всем кабанам кабан! Жена выходила. Померла!

Акундин рванул на груди рубаху.

— Заездили, сволочи! Загубили!

— Ваша жена умер молодой? — с фальшивой участливостью спросил Хольман.

— Интересуешься? В книжечку запишешь? В портфельчик запихаешь? У-у-у-у, взял бы тебя за косоворотку! — сказал Акундин с такой злобой, что Хольман взвизгнул:

— Кельнер!

— Кель-нер, — передразнил Акундин.

Это слово почему-то его страшно развеселило.

— Кельнер! Ну и артист! Ха-ха! Хороший ты человек, вот что я тебе скажу, — с чисто пьяной алогичностью объявил Акундин.

Он взял бутылку водки и пиво, сунул под мышку сковородку и, прижимая ее, чтобы отлипшие куски яичницы не падали на пол, перебазировался к столу корреспондента.

— Хороший ты человек, хоть и глиста!

Акундин, расплескивая водку и пиво, составил свою убийственную смесь. Наскоро чокнувшись, он опорожнил кружку. Затем схватил с тарелки Хольмана палочку шашлыка, нажал сверху вилкой. Мясо посыпалось на стол. Он быстро побросал себе в рот куски, как семечки.

— Артист ты. По роже видно!

— Я не есть артист, — пытался возразить Хольман.

— Вот и врешь! Артист и есть. Ты медведя дрессируешь. Меня не обманешь. Скажи, пожалуйста, как он насчет жратвы?

Федя облокотился на стол и деловито продолжал:

— Такую скотину накормить — дай бог! Знай подваливай. А мед ему даешь? От тебя дождешься. Ты его, ханурик, падалью кормишь. Гималайское животное мучаешь! Медведя терзаешь! Чего по комнате глазами елозишь? Ты отвечай! Не хочешь? Зазнался? Цельный вечер мою водку хлещешь, а брезгуешь?

Хольман был ужасно драчлив и агрессивен в своих статьях на международные темы, но в повседневной жизни он любил улаживать конфликты мирным путем.

— Я заплачу за водка, — сказал он.

— Я тебе заплачу! Акундина не купишь! Видел? — он поднес к носу корреспондента смятую пачку денег.

Насладившись произведенным эффектом, Акундин хотел было сунуть деньги обратно в карман, но промахнулся, и бумажки упали на пол. Ругаясь, он встал на четвереньки. Хольман, воспользовавшись моментом, постыдно бежал, так и не допив своей водки.

Глава двадцать пятая

Хольману опять не повезло. Следовало пересилить свой щенячий страх и не спасаться бегством. Акундин был единственным человеком, с которым корреспонденту стоило поговорить. Он мог для него оказаться полезным.

Федя был одержим духом предпринимательства. Он не скрывал своих обид на советскую власть. Она не давала ему возможности развернуть во всю мощь его способности и таланты.

В любой капиталистической стране Федя был бы персона грата. Он сделал бы блестящую карьеру. Он стал бы лавочником, биржевым маклером, хозяином игорного дома или профсоюзным боссом. Он был одним из тех индивидуумов, на ком зиждется Великая Цивилизация Открытого Общества Свободного Мира.

В колхозной же Тимофеевке Федор Акундин был последним человеком. Односельчане никогда не называли его по имени и отчеству, а только по имени с прибавлением обидного эпитета: «Федя-калымщик», «Федя-левак», «Федя-шабашник», «Федя-кусочник».

Бес свободной инициативы гонял Федю по всей стране. Он искал легких заработков и прибыльных дел.

Он добывал дефицитный кирпич и кровельное железо для будущих дачевладельцев. («Достанем, хозяин. Есть на складе один свой человечек…»)