Михаил Бару - Записки понаехавшего Страница 26

Да кого ты этим собираешься удивить, — скажете вы мне. Подумаешь — заводик. Кому он нужен, твой заводик. Скажи еще колхоз. Кто в них работать-то будет? Пушкин? Государь к этим землям давал еще и крестьян. Без мужиков что за подарок… Вот тут мы и подходим к самому интересному. А кто вам сказал, что не дарит? В календарях вы про это прочли? Все врут календари. Нас всё пугают, что население сокращается. Дескать, что ни год, то наблюдается неестественная убыль. Еще и тычут в нос всякими переписями. Мало кто знает, что на самом деле нет никакой убыли. Есть даже и кое-какая прибыль. Где-нибудь вдали от дымных, смрадных столиц народ размножается так, что просто выдь на Волгу чей стон раздается… Кто там кого переписывает, в этих глухих и слепых деревнях… Я вас умоляю. Вот эту-то неучтенную разницу… Кому деревеньку, кому сотню-другую-третью без земли на вывод в Херсонскую губернию… И все тихо, как в банке. С соблюдением всех демократических процедур. А вы мне тут будете про коронацию рассказывать…

Кстати, раньше император или императрица в дни коронационных праздников ездили по улицам первопрестольной и разбрасывали деньги. Где эти денежки, спрашивается? И ведь таковая статья расходов в бюджете до сих пор имеется. Хотите верьте, а хотите нет, но тут власти не виноваты. И копеечек в Кремле выдадут президенту, и кататься по Москве на машине отправят… Часа через два вернется, а они все при нем. Сам бледный, а кулаки потные, красные от напряжения. Не разжимаются, хоть убей. Один, правда, сказал — изберите меня пожизненно или хоть на третий срок, и я вам тут поразбросаю. Какое там… Уж казалось бы — такая простая вещь: прошла инаугурация, всё съели, всё выпили — пора и честь знать. Собери, как приличный человек, вещички, скажи спасибо этому дому, выпей на посошок и езжай себе с Богом домой, в северную столицу. Все императоры так делали! Разбежался, как же… Еще и …

Москва, конечно, за все свои многочисленные грехи когда-нибудь провалится прямиком в преисподнюю. Может, и не сейчас, а потом, когда Путину надоест быть президентом, через какую-нибудь тысячу лет. Конечно, никто не будет знать, когда и в какой момент это произойдет. Конечно, те, кому надо знать, будут знать об этом заранее, чтобы они могли не возвращаться из Лондона, или наоборот, заблаговременно в него уехать. Прибегут к Лужкову, который и тогда будет мэром, только выбранным в сто пятисотый раз, поднимут ему веки и спросят: «Что делать-то?!» Он мигнет медленно-медленно, со скрипом, почешет себе под кепкой и велит копать на новом месте котлован для третьего Храма Христа Спасителя.

— А как же, — закричат те, которые прибежали, — как же…

— Да всё это ерунда, — ответит старик Батурин. Потом зевнет, опустит веки и добавит: «Кроме пчел, конечно».

Все же какая-то информация о грядущем катаклизме начнет просачиваться. Народ начнет скупать недвижимость… нет, не начнет. Сначала не смогут договориться о том, где обустроить новую Москву. Рязань, Смоленск, Тула, Владимир, Тверь — все наглухо закроют ворота. Даже в каких-нибудь заштатных Талдоме или Гавриловом Посаде, в которых отродясь никаких стен, кроме деревянных заборчиков вокруг палисадников, не было — даже и там затворят калитки, задернут занавески в цветочек и спустят с привязей собак. Во Владимире и вовсе поднимут над Золотыми Воротами великокняжеский штандарт и примут тайное посольство из Киева. Напряжение в Москве станет расти. Банки надуются из последних сил и лопнут во все стороны миллионами блестящих копеечек. На всякий случай все страшно подорожает…

Последним из города будет уезжать мэр на длинном свадебном хаммере, забитым доверху кепками, коллекционным медом и женой. Она оглянется буквально на секунду, чтобы посмотреть, как уходят под землю небоскребы Сити, как закручивается гигантской сверкающей воронкой Москва-река, низвергаясь в бездну, и превратится в денежный столб.

Что же касается Санкт-Петербурга, то он не провалится, а утонет, но не за грехи во множественном числе, а за один-единственный — гордыню. Медленно уйдет под воду в двадцать четвертом году, аккурат после того, как построят башню Газпрома и справят в ней новоселье с красной и черной икрой, длинноногими и большегрудыми корюшками, французским шампанским и приветственным адресом, подписанным обоими президентами. Петербург не Москва, и поэтому никакой суматохи и паники ожидать не стоит — уходить под воду город будет с чувством, толком и расстановкой. Никто из жителей не покинет его, кроме, может быть, нескольких жителей Купчина, которые уже и сейчас понемногу уезжают от греха подальше в Москву. Петербужцы не захотят строить свой город на новом месте, несмотря на то, что многие губернии будут им предлагать место.

— Умерла — так умерла, — будут говорить они, отказываясь даже от предложения Лужкова поселиться внутри московского памятника Петру Первому.

Кстати, первопрестольная в эту горькую минуту будет мысленно с Петербургом и пришлет поздравительную представительную делегацию московской интеллигенции, которая показательно утонет вместе со своими собратьями по давно не существующему классу. Киев официальной делегации не пришлет, но тамошние власти сформируют что-то вроде добровольческого батальона или даже роты из филологов, скрипачей и просто случайных людей в очках и потертых фетровых шляпах. Выдадут им трехдневный запас Достоевского, Чехова, Гоголя… наверное, не дадут, но они спрячут под одеждой, и отправятся в зеленых плацкартных вагонах плакать и петь до самого Витебского вокзала.

Корабли выйдут из Невы и выстроятся в Финском заливе. Только Аврору забудут отвязать от набережной, и она будет кричать изо всех труб нечеловеческим голосом, уходя под воду. Газеты растиражируют фотографию древней старухи, стоящей в окне своей комнаты в доме на уже подтопленной до уровня вторых этажей Гороховой улице. По старухиным губам на снимке прочтут: «Последний парад наступает…»

Потом, когда все кончится, на то место, где из воды будет торчать шпиль газоскреба, приплывет из ниоткуда лодка, и белобрысый мальчонка с прозрачными голубыми глазами спросит по-шведски у бородатого, крепкого мужчины:

— Куда мы приплыли, отец? Что это за место?

— Ниеншанц, сынок, — ответит тот. Сложит весла, привяжет лодку к шпилю и закурит глиняную трубку.

P.S. Обещают, что раз в сто лет Санкт-Петербург будет всплывать ровно на сутки со дна Балтийского моря, и если хоть один его житель скажет вместо «поребрик» «бордюр» или просто произнесет какое-нибудь некультурное слово, то немедля Москва… да что Москва — вся Россия… но, нет. Не дождутся.

Осень в городе мало чем отличается от лета в нем же. Оделся потеплее и вместо холодного пива в кафе заказываешь водку. Но кто не пьет водки в жару? То-то и оно… Вот, по большому счету, и все различия. Есть, конечно, и другие, только кто их заметит, перебегая из дому в метро, из метро в офис, из офиса снова в метро… Человек идет по осенней улице, с которой дворники смели все опавшие листья, и думает том, что если идти по полю и смотреть на уплывающие облака, то непременно будешь думать, почему не улетел, когда все улетали. Ведь была же возможность! Сейчас бы грелся на каком-нибудь юге, в знойной зоне бикини, вместо того, чтобы месить раскисшую глину в резиновых сапогах на шерстяной носок. Конопать теперь щели в окнах. Запасай горчичники и мед. А как снег упадет — доставай смазанные лыжи или санки, приготовленные летом. Катись в них с горы. Валяйся в снегу, кидайся снежками, дыши на ее тонкие озябшие пальцы и даже целуй их, охоться на зайца, пей водку с мороза… Впрочем, до водки он додумывать не успевает, поскольку или улица кончается раньше, или надо спускаться в метро. Городские жители поэтому всегда думают коротко, чтобы успеть. И о водке, конечно, начинают думать сразу, суетливыми, мелкими рюмками мыслями. Потому как для мыслей неторопливых и глубоких, как колея проселочной дороги, нужно осеннее поле, синее от холода небо и уплывающие облака. Где ж это все в городе взять?

Чем небо угрюмее, тем желтее листья каштана. Ветки берез и осин, и без того голые, с каждым утром еще голее. Утром глянул в окно — а на крыше соседнего трехэтажного дома вдруг проклюнулась труба и давай дымить как ненормальная. Еще вчера вечером ее не было. Лужи того и гляди застынут. Вода в них сонная, тяжелая. Наступишь в нее, хоть бы и с размаху, а она только чавкнет утробно, и все. Ни ярких, разноцветных брызг тебе, ни головастиков. Старики ходят медленнее. Солнце поутру не светит вовсю, а проколупает сначала в облаках дырочку для одного лучика, потом для другого… Еще и лучи-то сами бледные, ломкие, безжизненные. Даже обычная яичница, поджариваемая на завтрак, шкворчит сейчас тише и деликатнее, чем, к примеру, летом или в самом начале осени. Казалось бы — дура-дурой, а настроение чувствует…