Григорий Горин - Избранное Страница 27

Не замечая ее дорожного наряда, он бросился к ней, восторженно обнял за плечи:

– Милая! Все дело в том, что в нашем распоряжении есть лишние секунды, но мы их не учитываем! Но ведь за годы эти секунды складываются в минуты, за столетия – в часы… И вот, дорогие мои, оказалось, что за время существования нашего города нам натикало лишний день. Тридцать второе мая!

– Все? – устало спросил бургомистр.

– Все! – сказал счастливый барон.

– И вы ничего умней не придумали, как сообщить об этом на суде?

– При чем тут суд? – удивился барон. – Мне важно было сообщить об этом людям, и я это сделал. – Только теперь он заметил, что за спиной Марты стоял испуганный Томас, за Томасом – растерянные музыканты.

– Вы надеялись, вам поверят? – Бургомистр поднялся со своего места.

– Ну а куда ж деться от фактов? Ну не идиоты же мы, чтоб отказываться от лишнего дня в жизни? – Мюнхгаузен подошел к Томасу. – Томас, ты доволен, что у нас появилось тридцать второе мая?

– Вообще-то… – замялся Томас, – не очень, господин барон: первого июня мне платят жалованье…

– Ты не понял, – недовольно поморщился барон. – Появился лишний день, глупый. А вы рады новому дню? – обратился он к музыкантам.

– Смотря на что он падает, – ответил за всех скрипач. – Если на выходной, то обидно, а если, скажем, на понедельник, то зачем нам два понедельника?..

– Убирайтесь! – гневно крикнул барон. Томас и музыканты поспешно удалились.

– Вы напрасно сердитесь, – усмехнулся бургомистр. – Люди не любят новшеств… Есть порядок… Скажу вам по секрету, я тоже не очень доволен нашим календарем. Но я не позволяю себе срывов! Время для срывов не пришло…

– А ты, Марта? – барон грустно посмотрел на жену. – Ты-то понимаешь, что я прав?

– Извини меня, Карл, – Марта отвела взгляд. – У меня все перепуталось в голове… Наверное, ты прав. Я плохо разбираюсь в расчетах… Но нас уже не обвенчают. Это я поняла. И я ухожу. Не сердись, милый… Я устала…

Музыканты заиграли в отдалении тему их томно-шутливого танца.

– Я люблю тебя, – растерянно и тихо сказал Мюнхгаузен.

– Я знаю, милый, – вздохнула Марта. – Но ради меня ты не хочешь поступиться даже в мелочах… Помнишь, когда мы встречались с Шекспиром, он сказал: «Все влюбленные клянутся исполнить больше, чем могут, а не исполняют даже возможного…»

– Но потом добавил: «Препятствия любви только усиливают ее».

– У нас их чересчур много, этих препятствий, – улыбнулась Марта сквозь слезы. – Они мне не по силам… Господи, ну почему ты не женился на Жанне д’Арк? Она ведь была согласна… А я – обыкновенная женщина. Я не гожусь для тридцать второго мая.

– Послушайте, – вмешался бургомистр, – дорогой барон, нельзя так испытывать терпение женщины… Ради нее, ради вашей семьи вы можете признать, что сегодня тот день, который в календаре?

– Как же это можно? Ведь я говорю правду!

– Да черт с ней, с правдой! – закричал бургомистр. – Иногда необходимо соврать… Господи, и такие очевидные вещи приходится объяснять барону Мюнхгаузену. С ума сойдешь с вами!

– Ты тоже так считаешь? – спросил барон Марту. Та пожала плечами, хотела что-то сказать, барон остановил: – Нет. Не говори! Я сам пойму!

Она не ответила. Он подошел к ней, заглянул в глаза.

– Хорошо! – вздохнул барон. – Ладно. Пусть будет по-вашему. Что мне надо сделать, бургомистр?..

За столом сидел печальный и озабоченный герцог Георг. Рядом с ним – пастор Франц Мусс и группа ближайших советников.

Мюнхгаузен, как провинившийся ученик, стоял в центре кабинета. У двери расположился бургомистр, который изо всех сил пытался выглядеть спокойным.

– Да, – сочувственно вздохнул герцог. – Да! Да! Да! В мире существует определенный порядок. Один день сменяет другой, за понедельником наступает вторник… Нельзя менять ход времени! Это недопустимо! Люди не будут различать праздники и будни! Возникает путаница, что надевать: деловой сюртук или нарядный камзол!

– Самое страшное, – вмешался пастор, – прихожане не смогут точно знать, когда Рождество, а когда Пасха!

– Ваше величество, – осторожно вмешался бургомистр, – барон осознал свою ошибку. Он погорячился и теперь раскаивается…

– Значит, вы готовы признать, что сегодня первое июня? – спросил герцог.

– Хоть десятое! – устало сказал Мюнхгаузен.

– Не десятое, а первое! – возмутился пастор. – И не делайте нам одолжения!

– Барон, ведь вы разумный человек, – примирительно сказал герцог. – Я всегда относился к вам с симпатией…

– Всегда! – кивнул пастор.

– Вы правильно и со вкусом одеты: свободная линия плеча, зауженные панталоны… Вы могли бы стать примером для молодежи. И если вы встанете на верный путь, я уверен, наш уважаемый пастор обвенчает вас с вашей избранницей! Не так ли, святой отец?

– Да, – сказал пастор. – Но при одном условии: барон должен отказаться от всего…

– От всего? – вздрогнул Мюнхгаузен.

– От всех ваших богомерзких фантазий! – сухо пояснил пастор. – Вы должны публично признать, что все это – ложь! Причем я требую, чтобы это было сделано письменно!

– Письменно?

– Да. Письменно врали – письменно отрекайтесь.

– Мне не написать второй книги, – вздохнул Мюнхгаузен. – Я и на эту истратил целую жизнь…

– Никто от вас книги и не требует, – сказал герцог. – Все должно быть сделано в форме официального документа: «Я, барон Мюнхгаузен, заявляю, что я обыкновенный человек, я не летал на Луну, не вытягивал себя за волосы из болота, не скакал на ядре…»

– «…Не отпускал жареных уток, – подхватил пастор, достав книгу барона и листая ее, – не выращивал на голове оленя вишневого дерева…» И так далее. По всем пунктам!

Мюнхгаузен безучастно поглядел в окно.

– Хорошо! – устало вздохнул он. – Я все подпишу… Раз новый день никому не нужен, пусть будет по-вашему…

– Ну вот и славно. – Довольный герцог поднялся с места и похлопал барона по плечу. – И не надо так трагично, дорогой мой. Смотрите на все это с присущим вам юмором. В конце концов, и Галилей отрекался!

– Поэтому я всегда больше любил Джордано Бруно! – с улыбкой ответил Мюнхгаузен.

Марта на цыпочках пересекла гостиную и, улыбнувшись музыкантам, торжественно взмахнула рукой.

Музыканты тихо заиграли.

В одной из дверей показалась встревоженная физиономия бургомистра. С верхней галереи смотрел вниз озадаченный Томас.

Марта успокоила их взглядом. Приблизилась к кабинету Мюнхгаузена и осторожно заглянула в дверь.

Возле пылающего камина барон Мюнхгаузен сжигал свои рукописи, рисунки, замысловатые схемы… Потом в его руках появилась книга.

Он перевел взгляд на приоткрытую дверь.

Бургомистр, Марта и Томас стояли на пороге и смотрели на него с напряженным вниманием.

Бургомистр сделал успокаивающий жест и прошептал:

– Но помните, что втайне вы можете верить! Втайне…

– Я не умею втайне, – вздохнул барон. – Я могу только открыто.

Он начал листать книгу.

– Ну-ну, мой друг, – бургомистр сделал шаг вперед, с трудом подыскивая нужные слова, – во всем есть и хорошая сторона. Во всяком случае, город перестанет смеяться над вами.

– Да! – Мюнхгаузен отступал в темный угол кабинета, словно готовясь к прыжку. – Я не боялся казаться смешным… Это не каждый может себе позволить. – Он ринулся прочь мимо растерянных друзей, удивленных музыкантов.

Марта первая бросилась следом:

– Карл! Не надо! Я умоляю!..

Замелькали предметы, захлопали двери…

Марта, бургомистр, Томас заглядывали во все углы, смотрели в окна, пока не раздался выстрел. Они замерли на месте, не понимая, где именно это случилось.

Наступила продолжительная пауза.

Томас перевел взгляд на музыкантов, тихо прошептал:

– Я не понял… Это который час?!

Музыканты поспешно схватили инструменты и, весело смеясь, заиграли стремительную и отчаянную тему барона Мюнхгаузена.

По лицам улыбающихся музыкантов поплыли финальные титры.

Часть вторая

Написанный на холсте глаз смотрел на мир с сожалением.

– Итак, господа, я заканчиваю, – прозвучал голос Генриха Рамкопфа. – Три года прошло с того дня, как перестало биться сердце барона Мюнхгаузена!

Написанный на холсте глаз являлся составной частью известного портрета барона Мюнхгаузена. Известный портрет барона висел в изголовье большой деревянной кровати, на которой полусидели, прикрывшись общим одеялом, баронесса Якобина фон Мюнхгаузен и Генрих Рамкопф. Перед Рамкопфом лежала дощечка с чернильницей и большим гусиным пером. Генрих вдохновенно, с выражением бесконечной скорби зачитывал только что написанные строчки:

– «И все три года этот прославленный герой живет в сердцах своих благодарных соотечественников. Пусть же этот памятник, который мы устанавливаем в его честь, станет символом беззаветной любви города к своему гражданину…»