Ману Джозеф - Серьезные мужчины Страница 27

Аскетическая сила сосредоточения покинула его. Он попытался оторваться от виде́ния ее лица. Заставил себя думать о пастве Большого взрыва – обычно эти мысли подымали в нем бешенство. Но на месте былой злобы обнаружились любовь и всепрощение – на фоне лица Опарны, словно огромного призрака, одобрявшего его зрелость. Он попытался читать «Супермена Тополова», но задумался, что́ Опарна подумала бы, застань она его с кровавым подпольным комиксом. Он понял, что, невзирая ни на какие старания, лицо Опарны все равно появлялось. Она возникала повсюду, как Обычный человек Р. К. Лакшмана.[16] Он отчаянно искал отвлечения, чтобы отвлечься от этого отвлечения, но горячки его ничто не утишало.

Ачарья решил выгулять ум. Прошел по тихой дорожке прочь от Института, через Нейви-нагар[17] и далее, до самого Марин-драйв. Остановился на широком променаде и глянул на бурное море. Небо посерело, ветер был силен и солон. Вдали, в конце дуги променада, море билось о волнорезы и взрывалось брызгами.

На бледном горизонте виднелся муссон. Он на двигался серым туманом. На проезжей части среди вечернего движения наметилась некая паника, словно публику предупредили о чем-то жутком и все спешили удрать. Ветер крепчал, нес зримую пыль, листья, старые газеты и брошенный кем-то синий платок. И вот прибыл муссон. Сначала как морось. Немногие вечерние фланеры переключили спешку моциона в режим отчетливой спешки в укрытие. Старухи раскрыли зонтики с видом мудрости, у которой нет отчетливого лица. Ачарья подумал, до чего совершенен и окончателен зонтик. Технологически ему дальше некуда развиваться.

А дождь уже сделался ливнем. Далекие здания через залив исчезли из виду. Он углядел старика, бежавшего к автобусному козырьку, распухшие яички прыгали на щуплых бедрах, как мяч у баскетболиста на разминке. Выскочивший под дождь молодняк завывал, неподвижно стоя под дождем. Кое-кто решил по-киношному раскинуть руки, потому что просто так стоять странно. Девушки беспокоились, что их влажные блузки теперь просвечивают. Но принимали дождь вскинутыми лицами. Они хихикали, скакали и бегали, как в рекламе прокладок.

Но вот ливень стих. Облака растянуло. Свежий свет низошел на Марин-драйв и придал всему блеска. Ачарья даже подумал, что у него улучшилось зрение. Вернулись гуляющие. Воссоединились пожилые пары. Шагали теперь осторожно по мокрым плиткам – богатые знанием, что достигли возраста, когда «поскользнулся» может означать «умер». Шли не спеша, четыре хрупкие руки держались за один зонтик, гнувшийся от бриза. Должно быть, вспоминали давние муссоны, многие муссоны. Во времена их юности и силы дождь никогда не казался таким серым.

Мокрый насквозь, он добрался до дома: белая рубашка с длинным рукавом прозрачна, брюки опасно висели ниже бедер и не падали исключительно благодаря хватке сырости, – и Лаванья схватилась за голову.

– Ты кто? – спросила она. – Архимед?

Она вытирала его полотенцем, теплым на ощупь, а он глазел на нее. Лаванья такая хрупкая, кожа на лбу такая уставшая, крашеные волосы – редкие. Он насчитал тринадцать морщин у нее на шее. Что до́лжно делать мужчине?

В следующие дни он постарался не обращать на Опарну внимания. Это решение проблемы, думал он. Он не станет вызывать ее, пока она не придет без приглашения. И, хотя при виде ее чувствовал в животе нервное возбуждение, говорил с ней о погодных условиях на месте запуска в Хайдерабаде, или же об оптимальном размере шара, или о чем-нибудь в том же духе. А она в ответ лишь смотрела на него.

– Нам необходимо изолировать подачу воздуха в ламинар-бокс,[18] – говорил он.

– Нам необходимо изолировать много чего, – отвечала она.

И тогда он продолжал:

– Я получил сегодня письмо. Кардифф согласился участвовать в миссии.

И она делала вид, что обижается, и уходила.

Он ежевечерне стоял на узком балконе в девяти этажах над землей, совершенно опьяненный Опарной, и эти грезы его жена по ошибке списывала на неизлечимую страсть к поиску истины. Лаванья, правда, оторопела, когда услышала, что он смеется во сне. Иногда она заставала его у зеркала – он вглядывался в свое отражение. А давеча утром опять достал из морозилки овощи, приняв их за лед. Это и раньше случалось, но на сей раз он выхлебал сок и не заметил, что тут что-то не так.

Лаванья, хоть и неисправимо натасканная матерью подозревать мужчин, поскольку они люди неустойчивые, никогда бы не подумала, что закадычный враг Большого взрыва погрузится в мысли о девушке, рожденной после высадки человека на Луну.

В Институте Опарна стала массовым развлечением. Ученые теперь именовали ее прическу «динамической», поскольку она менялась почти ежедневно. Ее длинные юбки в цветочек и облегающие блузки, джинсы в обтяжку и беспринципные сари, которые стенографисты безрадостно объявляли глупостью в такую погоду, покончили с ее почти сложившейся неприметностью, которая ей начала было нравиться. Она это понимала, но больше всего ей хотелось быть дурочкой, шалившей со своим мужчиной.

Ачарья по-прежнему не обращал на нее внимания. Иногда он даже приходил в лабораторию, чтобы и там не обращать на нее внимания. Осматривал оборудование, беседовал с десятком научных помощников, задавал вопросы. Опарна ждала, когда он приблизится и пройдет мимо без единого слова. И тогда она шептала ему: «Можно я позвоню вам, Арвинд?» – или: «Вы сегодня такой неотразимый», или еще что-нибудь. Эта игра продолжалась, дожди превратились во время года, дороги сделались очень черными и чистыми, люди – неспешной процессией зонтиков, воздух – прохладным, успокаивающим. И тут Опарна исчезла.

Она не пришла к нему, а когда он отправился в подвал не обращать на нее внимания, там и следа ее не было. Он прождал до полудня и попросил Айяна позвонить ей.

– Не забудьте сказать, что я звонил исключительно выяснить, есть ли вести от ИОКИ.[19] – Но Айян понимал, что это отчаяние любви. Весь день он набирал ее номер, но слушал лишь длинные гудки. Ачарья перезванивал каждые десять минут и спрашивал: – Где она? – И Айян отвечал:

– Никто не снимает трубку, сэр. – А затем, чтобы досадить ему, добавлял: – Надеюсь, с ней все в порядке.

– Звоните на городской, – повелевал Ачарья.

– У нас нет ее номера, сэр. Я буду дозваниваться.

Ачарья принялся расхаживать по кабинету. Он думал, что она обиделась и рассердилась – и покинула его насовсем. А еще он боялся, что она умерла. Он чувствовал меланхолию дождей, они напомнили об ушедших друзьях, отбывших без единого слова, хотя в остальном это были очень воспитанные люди. Он принялся звонить ей со своего прямого телефона. Мобильного у него не было, иначе он бы даже стерпел идиотизм СМС. Вечер подходил к концу, и он уже почти бредил ею. Он представлял ее с молодым человеком – с каким-нибудь прежним воздыхателем, который вечно за нею ходил, но она им пренебрегала, а теперь ему повезло, потому что он, старый дурак, ее к этому подтолкнул. Он все звонил и звонил ей и сердито ждал, прижимая трубку к уху, слушая ее рингтон: «Детка, дашь обнять тебя?»[20]

Опарна стояла у себя в комнате в двадцати этажах над морем и смотрела в распахнутое окно. Тонкие пурпурные занавески яростно хлопали на ветру. На ней были джинсы и футболка с жизнерадостной амебой. Она держала телефон в руке и улыбалась. При каждом звонке улыбка превращалась в безумный оскал. Она просто яла так весь вечер, пока не стемнело и в громадинах зданий рядом не зажглись миллионы окон. И тогда, будто загадочный знак подан ей был с беззвездного неба, она взяла ключи от машины.

Айян Мани ушел, и приемная пустовала. У него на столе трезвонили осиротевшие телефоны. Опарна на мгновенье замерла перед внутренней дверью, прежде чем открыть ее. Ачарья сидел, уперев локти в стол, положив подбородок в ладони. Когда она вошла и встала посреди комнаты, он не двинулся с места. Она услышала, как дверь за нею захлопнулась.

– Все в порядке, я тут, – сказала она.

– Где вы были? – спокойно спросил он.

Опарна села в кресло напротив его стола и встретилась с ним взглядом.

– Вы на меня сердитесь, Арвинд? – спросила она. – Хотите сделать мне больно?

Они посмотрели друг на друга сквозь тяжесть молчания, которое они оба более-менее поняли как усталое принятие любви.

– Арвинд, я приехала сказать, чтобы вы меня завтра не искали. Меня не будет. А в десять вечера приходите в подвал. Там никого не останется. Только мы с вами. Понимаете, что я говорю?

– Да.

Она оставила на столе голубой конверт. Он был запечатан и надушен.

– Это мои фотографии, – сказала она. – Привезла для вас. Храните их. Не всем мужчинам позволительно видеть меня такой.

Он очень бережно взял конверт, словно это кусок хлеба, утонувший в чае. Открыл второй ящик стола и положил вместе со свежим чтением по меж звездным пылевым скоплениям.