Михаил Бару - Записки понаехавшего Страница 28

Осенняя темнота, и сама по себе темная, с каждым днем все темнее. К началу зимы она превращается в египетскую, а к февралю в натуральные чернила. Одного пузырька февральских чернил хватает, чтобы плакать неделю, а если экономно, не навзрыд, то и две. В столице ни египетской тьмы, ни февральских чернил днем с огнем не сыщешь, потому как везде фонари и московских окон негасимый свет. Обычному человеку такие чернила и даром не нужны, а вот поэт, особенно если он гениальный, февральских чернил только за один день может извести три больших пузырька. Это если в переводе на сонеты, а если пересчитать на поэмы… Раньше заготавливали февральские чернила централизованно и таким же манером, через союзы писателей, распределяли. Поэтам известным, а тем более партийным, давали по потребности, а неизвестным и беспартийным давали по шапке. Хорошо, если по кроличьей. Приходилось выкручиваться. Покупали на черном рынке, у спекулянтов-фарцовщиков, втридорога. Теперь все рынки, можно сказать, черные. И чернила эти есть в свободной продаже. Только стоят они… Товар-то редкостный. Производство себя не оправдывает. Один пузырек наберешь, а в глазах потом неделю темно. Конечно, если поехать в какую-нибудь сибирскую глухомань, забрести в дремучий лес, то можно даром набрать чернил такого качества, что потом все рифмы в стихотворении оближешь, но как из такого леса выбраться обратно? Да и где взять бедному поэту денег на билет, хоть бы и трамвайный? Так что, когда начнут говорить — стихов, мол, у нас хороших, не говоря об отличных, днем с огнем не найти… Можно подумать, что только стихов и не найти.

На Северном рынке, что в Бабушкинском районе, продают картины маслом. Аккурат за цветочными рядами перед аптечным киоском висят они в рамках и без, напоминая щенков, которых отдают даром или за совсем умеренную мзду. Смотришь на эти картины и понимаешь — матери у них были породистыми. У кого — Ренуар, у кого — Левитан. А вот отцы… Щенков, конечно, жалко. О картинах я бы этого не сказал.

Второй месяц — ноябрь. Это как называется? У этого правительства зимой снега не допросишься. Утром дали снег всего на час. И какой снег… Я извиняюсь, перхоть и то бывает крупнее. У самих, небось, на дачах снега полно. Сугробы в человеческий рост величиной.

А у нас только пошлины на подержанные иномарки такой высоты. И всё списывают на кризис. Так везде кризис. А в какой-нибудь Германии снега полно. Не говоря об Америке. Так и будем молчать? Будем праздновать бразильский новый год?! Только Владивосток и не покорился. Москва называется… А встали бы все на лыжи, вышли бы в едином порыве на асфальт… Ух, как они бы перепугались! Выдали бы нам старика Батурина. Мы б его прямо там, у Спасских ворот, на лыжные палки и подняли бы. Но нет буревестников, нет… Эх вы, менеджеры среднего звена…

Покупал в аптеке таблетки от головной боли. Теперь таблеток от головной боли столько, что глаза разбегаются. Как раз у меня был перерыв в голове, и она не болела. Я решил выбрать что-нибудь современное и попросил у аптечной девушки показать мне то место на витринах, где лежат эти самые средства. Девушка ткнула накладным ногтем вдаль, и… там я увидел памперсы и прокладки. Может, они помогают, но памперс мне не проглотить. Тем более что его сколько ни запивай… Спросил ещё раз. Тогда девушка закричала в подсобку:

— Зинсанна! Где у нас головная боль?

— Рядом с контрацепцией. Правее и выше, — отвечали из подсобки.

Может, она и права, эта Зинсанна.

Перед входом в вестибюль метро станции «Шоссе Энтузиастов» возле телефонов-автоматов стояла старушка. В одной руке у неё была сумка и палка под мышкой, а другой она листала толстый телефонный справочник. Тот, который с жёлтыми страницами. Листала-листала, потом вздохнула, закрыла справочник, перекрестилась на него, взяла палку в руку и пошла.

На платформе станции Мрак «Парк Культуры» сидел юноша, опутанный плеерами, наушниками и проводами, точно Лаокоон змеями. Он сидел и напевал что-то, притопывал ногой, прищёлкивал пальцами и читал толстую книгу. Книга была Книгой. Библией.

Проходя по улице, спиной услышал:

— …Все конфликты происходят, Гена, от недопонимания. Вот ты думаешь, почему я вчера тебя по роже-то ударил…

В Москве, когда идет снег с дождем или дождь со снегом, когда осень все никак не кончится, а зима никак не начнется — чувствуешь себя сиротой. Казанской или Курской. Серпуховской или Тульской. Вселенской. Ползешь в запотевшем троллейбусе по какой-нибудь Каляевской или в бесчувственном трамвае по Третьей Владимирской и понимаешь — эти серые дома, забитые машинами перекрестки, кофе-хаусы и суши-бары, торговые дома и домишки, банки и склянки будут тянуться до самого Урала, а то и до Владивостока. И все поля и горы, реки и озера — всего лишь оптический обман и шевеление воздуха. Стоит только приподнять траву, отодвинуть холм или отвести реку, как под ними тотчас обнаружится банк, станция метро или кабак. А межу ними будут бегать москвичи, перенося с места на место бешеные московские деньги, метаться от столика к столику официанты с калифорнийскими роллами, будут лосниться чиновники в лексусах и ауди, бродить бомжи в поисках недокуренных сигарет и недопитого пива. А вон и ты в своем трамвайчике. С бутербродами, с йогуртом активия в пластиковой бутылочке, с порезом на подбородке от бритья впопыхах, с мобильным телефоном на веревочке, по которому проще до Марса дозвониться, чем до человека. И потому ты — сирота. Тамбовская или Псковская. Липецкая или Воронежская. Вселенская.

На Новодевичьем кладбище печальнее всего колумбарий. Какая-нибудь треснувшая мраморная табличка в углу стены, и на ней почти невидимые буквы с остатками краски в углублениях. Легко читаются только два слова под именем и отчеством: «…красный партизан». И больше ничего. Не врач, не инженер, не шуруп-саморез, а красный партизан. Короче и страшнее этого приговора только надпись на другой могиле: «Член ВКП(б) со времён войны Алой и Белой Розы с 1899 года».

Покупал что-то ненужное на лотках у метро. Старушка с сумкой на колёсиках, из которой торчали вязаные носки, варежки или очень лохматый фокстерьер, говорила старушке, торгующей пучком укропа:

— Щас они будут слушать! Они теперь всё лучше нас знают. Сопли до пояса, а туда же! Я всю жизнь на оборонном предприятии отработала, меня на пенсию так провожали, как сейчас и не встретят никого. И если я ей, засранке с голым пупком, говорю, что билайн лучше — значит, лучше! Родная бабка знает, что говорит. Я всю жизнь на оборонном…

На этих словах я понял, что повторение мать учения, и пошёл дальше.

Если лежать на диване и смотреть в окно, то видны только спутанные ветки — чёрные, белые и серо-зелёные. И небо между этими ветками. Белое — утром, чёрное — ночью и серо-зелёное в сумерках. Я смотрю на небо в прожилках ветвей каждый день. Перед тем, как закрыть глаза, и после того, как их открыл. На самом деле я смотрю на небо и после того, как закрываю глаза, и перед тем, как их открыть. Но это не имеет совершенно никакого значения. Важно только то, что с каждым днём веток всё больше. На самую малость, но больше. Когда-нибудь они зарастут и запутают всё небо. Придавят его к моему окну. И в этих ветвистых силках будут сдавленно каркать вороны, предсмертно пищать воробьи, тускнеть предутренние звёзды и обломки луны. Прижав лицо к окну с другой стороны, из комнаты, которая заросла диваном, телевизором, треснутой кофейной чашкой, махровым халатом, пыльной фотографией, непрочитанным письмом, я пойму: кто спрятался — тот сам и виноват.

Наконец-то наступила зима, выпал третий снег. Его так долго ждали, что там, наверху, решили начинать сразу с третьего. Торгующий меховыми кепками большой и улыбчивый кавказец, у которого из-под толстого слоя седой щетины торчит красный нос, посмеиваясь, говорит продающей домашние тапки крошечной вьетнамке, закутанной с ног до головы в кроликовую шапку и пуховой платок:

— Ну что, замерзла, Марусэчка?

В выходные приходила зима. Мягкий, по-детски доверчивый снег летел и летел, как пух от уст Эола. Земля и крыши стали светлее неба. И в занесённом дворе, среди чёрных деревьев, кричащих детей с санками, воробьёв, собак, автомобилей, почти настал полный Брейгель, только без охотников на снегу… но не настал, а растаял. Говорят, что завтра зима опять придёт. Да кто ж им поверит.

В чём ужас метро? Ужас метро в том, что красивая девушка, сидящая напротив тебя, может встать и выйти на следующей остановке НАВСЕГДА. Она может выйти даже тогда, когда ты только входишь в вагон. Зачем такое метро вообще нужно? Почему такая идиотская конструкция вагонов? Куда смотрят машинисты, проводники и милиционеры? Да разве у нас только в метро бардак…